— Зачем это вам, ваше величество?

— Я хочу видать его. Может, мы напрасно держим его взаперти.

— Решать вам, государь. Но я бы не советовал освобождать его.

— Почему?

— Это чревато смутой, ваше величество.

— Но его за двадцать лет все забыли.

— Вряд ли. Ваши неприятели наверняка помнят о нем.

— Хорошо. Я увижусь с ним и решу. В конце концов, его дед Иван почти не правил державой по причине болезни и слепоты. А мой дед Петр Алексеевич более тридцати лет держал скипетр, а сколько прирастил провинций? Разница? Так что нечего мне его бояться.

Едва Нева очистилась от льда, Петр продиктовал Волкову секретный указ коменданту Шлиссельбурга майору Бередникову, чтоб к «известному арестанту» был допущен барон Унгерн, и если он прикажет Чурмантееву вместе с арестантом выехать, то комендант «сего действия не должен воспрещать, а, напротив, всячески способствовать сохранению втайне означенной операции».

Перевозка происходила в великой тайне со всеми предосторожностями. Погрузка арестанта производилась на двухмачтовую шняву ночью. Перед тем как привести его на борт судна, команде приказано было спуститься вниз и без особого разрешения не появляться на палубе.

Лишь после того, как арестанта привели и заперли в каюте капитана, выставив у двери караульного с ружьем, была дана команда:

— Все наверх! С якоря сниматься!

И приход шнявы в Петербург был рассчитан на ночное время. И уже утром Унгерн явился к императору с докладом:

— Он на месте, ваше величество.

— Где?

— В кордегардии.

— Вы что? Спятили? Там его может увидеть кто-нибудь из караула. Немедленно переведите в Алексеевский равелин. Потом доложите.

О переводе «известного арестанта» в Алексеевский равелин Унгерн доложил уже после обеда.

В Петропавловскую крепость вместе с императором поехал и Иван Шувалов. Унгерну было приказано в присутствии арестанта называть императора и графа лишь по имени-отчеству, дабы не дать ему догадаться, кто перед ним.

В комнате, куда пришли они, еще пахло известью, видимо, ее только что побелили к прибытию «известного арестанта».

И все равно это было узилище, где обстановка состояла из грубого стола и нескольких табуреток, явно только что принесенных. Через зарешеченное вверху крохотное окно едва пробивался дневной свет. Оттого и горели на столе свечи в трехсвечном шандале.

Петр и Шувалов сели за стол, Унгерн, приоткрыв дверь, приказал негромко:

— Введи.

Вошел бледный, заросший мужчина, за спиной его шел Чурмантеев. Унгерн махнул ему рукой, и тот отступил назад, прикрыв дверь.

— Сюда, пожалуйста, — Унгерн указал узнику на табуретку, стоявшую перед столом.

Петр увидел лихорадочно блестевшие глаза Ивана, сузившиеся от света свечи. «Господи, и он мне едва ли не брат, какой-то троюродный, наверно», — подумал Петр и, помолчав, спросил:

— Как вас зовут?

— Иван.

— Вы помните родителей своих?

Узник прикрыл глаза, словно вспоминая, но потом решительно ответил:

— Нет.

— За что ж вас держат здесь?

— Не знаю. Наверно, погубления души моей ради.

Петр с Шуваловым переглянулись. Граф спросил:

— А где ваша душа?

— Она давно вознесена на небо.

— Так кто ж тогда вы?

— А я посланец той души и живу здесь под чужим именем.

— Тогда, выходит, вы не Иван.

— Нет, я есть Иван, и меня распяли на кресте, как Иисуса Христа.

— Откуда ты знаешь Христа? — спросил Петр.

— Из Библии.

— Кто тебе читал ее?

— Я сам.

— Кто учил тебя читать?

— Не помню, давно это было. Мне кажется, я всегда умел читать.

Петр, поймав взгляд Унгерна, кивнул ему: уведи. Генерал-адъютант тронул за плечо узника:

— Идемте.

— Не прикасайтесь ко мне. — Иван вздрогнул. — Я царь, меня нельзя трогать.

Однако встал и безропотно направился к двери и, вдруг обернувшись, сказал:

— Передайте Пилату, что я никогда его не прощу за Христа.

— Передадим, — серьезно ответил Шувалов.

Ивана Антоновича увели, исчез за дверью и Унгерн.

— Ну что скажешь, Иван Иванович?

— Что сказать? Он уже не в своем уме.

— Нет, какая гадина научила его грамоте?! — возмутился Петр. — По инструкции с ним даже запрещено было разговаривать.

— Это, наверно, еще в Холмогорах кто-то из охраны. Он даже не помнит, кто учил его. Сами видите, ваше величество, о каком освобождении может идти речь.

— Да, я с вами согласен, граф, на свободе он погибнет. Более того, надо усилить его охрану. Боюсь, что с этой доездкой в Петербург кто-нибудь да разнюхает, что он за птица.

Уже в следующую ночь «известный арестант» был отправлен назад в Шлиссельбург с усиленной чуть не вдвое охраной. Прибавились премьер-майор Жихарев и капитаны Батюшков и Уваров, давшие под присягой обет молчания.

Об узнике всем, кто хоть как-то соприкоснулся с ним, велено было забыть под страхом наказания. Забыл и сам император.

Но напоминание пришло об Иване Антоновиче с той стороны, откуда Петр совсем не ожидал. В письме Фридриха говорилось, что-де если император уедет на войну с Данией, то недруги его могут освободить Ивана из крепости и посадить на престол. Более того, Фридрих даже называл тех, кто в заговоре и собирается это сделать, а именно Шувалова и генерала Мельгунова. Посмеявшись над нелепыми подозрениями друга и брата, Петр как-то спросил игриво Шувалова:

— Граф, говорят, что вы готовите заговор против меня?

— Какой дурак вам это сказал, ваше величество?

— И хотите на мое место посадить ту шлиссельбургскую особу, — не унимался Петр.

— Плюньте ему в рожу, ваше величество, чтоб я да мечтал посадить на трон сумасшедшего.

При столь эмоциональных ответах о «дураке» и «роже» Петр не решился называть источник этих подозрений, а, засмеявшись, сказал:

— Я пошутил, Иван Иванович. Я в вас уверен, как в самом себе.

И в ответе Фридриху Петр III писал, чтоб друг и брат насчет этого был покоен, поскольку Иван сидит в добротном каменном мешке под надежной охраной. А эти так называемые подозреваемые самые близкие к нему люди и ничего плохого ему — императору никогда не сделают. А чтоб окончательно успокоить Фридриха, он написал: «Я всех своих недоброжелателей заберу с собой на театр войны. Так что мутить воду в столице некому будет».