Екатерина Алексеевна осталась в кресле. Быстро овладела собой и, обернувшись к камергеру Строганову, стоявшему за ее креслом, попросила:

— Александр Сергеевич, расскажите, как вы к вашей бабушке ходили на пирог.

Камергер, не однажды уже рассказывавший эту историю еще принцессе Екатерине, догадался, почему государыня просит рассказать именно об этом. Дождавшись, когда за столами там и тут стали возникать разговоры, Строганов начал, наклонясь меж императрицей и княгиней Дашковой:

— Моя бабушка очень любила меня и, когда я закончил успешно кадетский корпус, решила отметить это сладким пирогом, испеченным собственноручно для любимого «унучика», как она говорила. К этому священнодействию она никого не подпускала, говоря: «Для унучика я сама». Сама тесто заводила, сама стряпала, варенье закладывала, в печь совала. Вот являюсь я на бабушки пирог в новенькой форме с иголочки. Она рада-радехонька, вся разгорелась от печки, целует меня: «Садись, унучичек». И я сел. Думаете — куда? Да на этот самый пирог, который бабушка студить на стул поставила. Я как сел и тут же подскочил едва не до потолка, как ужаленный, пирог-то еще горячий, не остыл, а я ж его в блин раздавил, по штанам размазал.

Громко и звонко расхохоталась княгиня Екатерина Романовна, засмеялась и государыня, хотя уже не впервой слушала эту историю. Краем глаза увидела сердитый взгляд Петра, возможно — принявшего хохот княгини на свой счет.

Император вновь поднял бокал:

— Предлагаю тост за нашего союзника, славного воина, прусского короля Фридриха.

Он видел, как Екатерина Алексеевна едва коснулась губами бокала, не отпив и глотка. А когда это повторилось и при третьем тосте за вечный мир, после которого вдруг императрица поднялась и удалилась в сопровождении юной княгини, взбешенный Петр подозвал к себе генерал-адъютанта Борятинского[67]:

— Идите в покои императрицы и немедленно арестуйте ее.

— Но, ваше величество, — испугался Борятинский. — Как я посмею ее величество…

— Исполняйте, князь, приказ. И отправьте ее в кордегардию.

Борятинский, знавший, какой любовью пользуется императрица в гвардии, понял, что исполнение такого сумасбродного приказа может вызвать бунт, пошел искать принца Георгия. Поймав его в коридоре и объяснив, в чем дело, он попросил:

— Ради бога, ваше высочество, умолите государя отменить этот приказ. Иначе быть беде.

Принц, найдя Петра курящим трубку в компании голштинских офицеров, отозвав его в сторонку, обратился к нему по-родственному и по первому его имени:

— Карл, что ты делаешь?

— В чем дело, дядя?

— Зачем ты велел арестовать жену?

— Но она испортила торжественный пир. Она посмела публично показать неуважение к моему другу королю и к нашему союзу.

— Но она же русская императрица, Карл.

— Сегодня императрица, а завтра я велю постричь ее в монахини и запереть в монастырь. Как это сделал со своей первой женой мой дед Петр.

— Я умоляю тебя, Карл, отмени свой приказ, ты шутишь с огнем у пороховой бочки.

Видимо, «пороховая бочка» убедила Петра.

— А-а, черт с ней, пусть пока гуляет.

— Значит, отменяешь?

— Отменяю… пока. Найди Борятинского, скажи ему.

Князь Борятинский ждал тут же, за дверью, и когда принц Георгий сообщил ему об отмене приказа, искренне обрадовался:

— Вот спасибо, ваше высочество, вот спасибо. Не дали греха на душу взять.

Ближе к вечеру он проник на половину императрицы и рассказал ей о случившемся.

— Спасибо вам, Иван Сергеевич, — поблагодарила его Екатерина Алексеевна.

— За что, ваше величество?

— За то, что сообщили о беде, мне грозившей.

— Я предупредил вас, ваше величество, для того, чтоб вы знали, от чего вам беречься надо. Ведь он завтра может отдать приказ кому другому.

— И это я знаю, князь. Спасибо.

На следующий день явилась к императрице княгиня Воронцова-Дашкова, по ее лицу было видно, что ее переполняют важные новости, которые можно доверить только императрице.

Государыня попросила фрейлин выйти.

— Ну что у вас, Катя?

— Я только что говорила с воспитателем вашего сына графом Паниным, он тоже был возмущен вчерашней выходкой императора, назвав его в разговоре капралом. Более того, он высказал опасение, что нынче ваша судьба и судьба вашего сына на волоске. Петр в открытую отказывается и от вас и от сына и собирается жениться на нашей дуре Лизке. Когда я сказала Панину, что вам надо помочь, он ответил мне, что уже предлагал вам это, но вы отказались. Это правда?

— Правда, Катенька.

— Но почему?

— Потому что они говорили об этом, когда еще жива была Елизавета Петровна. Я не хотела их и слушать.

— Но что они предлагали?

— Они предлагали выслать Петра Федоровича в его Голштинию, объявить императором моего сына, шестилетнего Пашу, а меня регентшей.

— Но почему вы отвергли это предложение?

— Катя, Елизавета Петровна умирала, и я считала кощунственным говорить о наследнике еще живой императрицы. Я пребывала в таком горе, Катенька. Мне так было страшно потерять ее, ведь только она была искренней моей защитницей перед самодуром-мужем. Теперь ее нет, и ты видишь, что получилось… Он меня публично оскорбил, как уличную девку, и этим развязал мне руки.

— Вот именно, — подхватила со страстью княгиня. — Я пошла к Панину и говорю: «Дядя, что-то надо предпринимать, вы же видите, что творится». А он мне: «Вижу, капрал распоясался». Но согласился только на кандидатуру вашего сына с вашим регентством и только с согласия Сената. Я ему говорю: «Если вынесете это на Сенат, в тот же день окажетесь в крепости под караулом». Он говорит: «Боюсь, если случится переворот, может начаться междоусобица». А я ему: «Как только начнем действовать, все поймут, что причиной событий были злоупотребления вашего, капрала, и поэтому нет другого средства, кроме перемены царствующего лица». Он все сомневался в успехе будущего действия, и я ему назвала людей, готовых для этого.

— Зачем же, Катенька? Как вы можете рисковать чужими жизнями?

— Не беспокойтесь, ваше величество, Панин не выдаст.

— Ну и кого же вы назвали вашему дяде?

— Гвардейцев Пассека[68], Бредихина, Баскакова, Хитрово[69], братьев Орловых[70]и князя Борятинского.