Когда я в первый раз пришла в кабинет Роджера в университете, он сказал мне: «Великие писатели всегда на шаг впереди». Тогда он просто разглагольствовал, выпендривался. Но мне было все равно. Он говорил: «Мы всего лишь следуем за ними, мы стараемся поспеть за ними, ибо как только думаем, что нам удалось их догнать, в тот самый момент, когда нам кажется, что мы обнаружили окончательное, единственное правильное прочтение романа, – как вдруг появляется что-то еще, что-то, что ускользнуло от нашего внимания, что мы не смогли усмотреть своим проницательным взглядом. И таких деталей, на самом деле, существует немало, и каждая из них способна сформировать свое ядро абсолютно новой интерпретации текста. Как только мы готовы заявить, что настигли Диккенса, он ускользает от нас. Я посвятил ему довольно объемную книгу; он был одним из главных героев еще трех; тридцать пять моих статей рассматривают его творчество в том или ином аспекте. Можно подумать, что для себя я Диккенса исчерпал. Спешу заверить: это не так. Я понимаю, что мне еще многое предстоит сказать о работах автора, чью книгу я впервые прочитал за много лет до твоего рождения. Мне многое предстоит сказать о нем, а ему есть что поведать мне о самом себе.

Да, – кивнул Роджер, – обо мне. Романы Диккенса, как и любая великая литература, определяют нас. Они придают форму действительности, в которой мы существуем, и влияют на наши представления о ней. Я не сторонник критического солипсизма, но верю, что в историях Диккенса мы находим истории про себя».

Я всегда восхищалась этим чувством. Восхищалась и завидовала, потому что никогда не испытывала подобного ни к одному писателю, даже к тем, кого уважала больше всех. Читая Готорна и Дикинсон, я всегда ощущаю пропасть, протянувшуюся между нашими расположениями. Какой бы крошечной ни была эта пропасть, я не в силах ее преодолеть. И, честно говоря, я не уверена, что хочу. Моя жизнь – это моя жизнь, понимаешь? Но мне казалось, что, должно быть, приятно найти у писателя понимание, а в его произведениях – отдушину. Ровно до тех пор, пока стены не начнут давить со всех сторон, а окна не начнут кровоточить, и ты внезапно не обнаружишь, что стал героем совершенно не той истории, которую себе представлял.

Роджер не стал бы утруждать себя поиском информации о карте. По крайней мере, в самом начале. Он не испытывал ничего, кроме презрения к подобного рода вещам: колдовство, спиритические сеансы – все это вызывало у него лишь глубокое раздражение. Он считал эти занятия эксплуатацией излишне доверчивых индивидов. Он бы изо всех сил старался выбросить эту идею из головы. Но когда блуждал в предрассветные часы по дому, преследуемый роем воспоминаний о Теде и собственном отце, когда стоял на лужайке и наблюдал, как проигрываются эти самые воспоминания в окнах, не показался ли ему мелькнувший в окне гостиной образ, который нельзя назвать воспоминанием в полном смысле этого слова, но который, тем не менее, имел место? Что он увидел? Видел ли он двух мужчин, ведущих беседу у камина? Оба бородаты: один отпустил бороду до самой груди, так, что она скрывала галстук, другой носил козлиную бородку, которая давно не видела ножниц. Волосы первого были коротко острижены и хорошо причесаны; вокруг головы второго вились беспорядочные кудряшки. Кроткий, непримечательный взгляд встречался с в большими, выразительными и влажными глазами. Роджер очень хорошо знал Диккенса и Коллинза и с легкостью мог представить их беседу. Он бы поморщился, услышав описание грубого, самодовольного и эгоистичного характера отца. Он бы задался вопросом о сущности своего положения. Он бы внимательно вслушивался в краткие замечания Диккенса о духовной карте, как вдруг…

* * *

Лучи заходящего солнца вспыхнули на окне библиотеки. Небо над горой Френчмен окрасилось розовато-красным; сама гора казалась огромным силуэтом, окаймленным огнем. Прищурившись от яркого света, я взглянула на Фаундерс-стрит. По улице шла пара, держась за руки, – обоим под пятый десяток. Я видела, как женщина указала на Дом Бельведера и что-то сказала мужчине; тот кивнул в ответ. Вероятно, парочка туристов решила выбраться из Нью-Йорка на денек, чтобы посетить причудливый город Гугенот. Может, они оба здесь когда-то учились. Возможно, они еще студентами жили в доме, когда его разбили на квартиры, – вполне подходили по возрасту. Я чуть не сорвалась с места и не выбежала к ним, чтобы спросить, так ли это, и знают ли они что-нибудь о самом доме. Какая глупость. У меня была вся необходимая информация. У меня было так много информации, что я уже не знала, что с ней делать. Страдающий от алкогольной зависимости художник-шаман; магические формулы, с помощью которых можно воззвать любой дом к некоему подобию жизни; инфернальные сущности, предлагающие сделки; призраки, заточенные отцовскими проклятиями в неведомых измерениях; странные видения и ощущения; и, в довершение всего, духовная карта. Я не попала в книгу ужасов, нет; я была главной героиней в марафоне паршивых ужастиков. Солнце скрылось за горизонтом. Пара направилась в сторону Реформатской церкви. Как там говорил Фрейд: каждое решение многопричинно? Бинго.

* * *

Вдохновившись, если так можно сказать, Диккенсом, Роджер создал свою собственную духовную карту, построил собственный путь, которому мог следовать Тед. Нет, тогда получается довольно ясное и понятное объяснение всего случившегося, не находишь? Он, вне всякого сомнения, рассказывал себе ту же историю, что и мне. Ему нужна была более подробная карта. Может, в этом была доля правды. Может, пока он составлял карту, он… Что? Наткнулся на книгу в засаленной обложке? Вполне возможно, и все же я сомневаюсь, что ему удалось приобрести экземпляр без моего ведома. Ну, один из первоначальных экземпляров. Возможно, ему отправили нужные страницы по почте или по электронной почте. Может, в своих исследованиях он зашел в тупик, но, наткнувшись на упоминание… Я представляла, как он предавался размышлениям, спрашивая себя, как бы работала эта духовная карта, как с ее помощью можно достигнуть того места, куда уходят покойные или куда их отсылают. Восстановить последовательность его мыслительного процесса было совсем несложно: он дал мне достаточно подсказок, когда показал изменения, произошедшие в своем кабинете, – когда это было, пару месяцев назад? То место, где был убит Тед, – дверь, через которую его вытолкнули из этой жизни, – представлялось вполне подходящим местом для его возвращения. О поездке в Афганистан не могло быть и речи, так что он начал искать замену. Карта служила символическим суррогатом места, к которому в дополнение шел настольный макет с настоящей землей и фрагментом гранаты. Это желание было едва ли не самым абсурдным, за исключением, конечно, того, что воплотил его Роджер в самом сердце другого пространства, которое было… Живым. Незадолго до смерти Рудольф де Кастри заявлял, что не в силах разобраться в своих собственных идеях. Неужели он не смог понять, что пространство, трансформируемое под стать одному стремлению, может откликнуться и на все последующие?

И то, что стремление могло не стоять на месте, а противоречить самому себе. Но корнем всего, всех замыслов и задумок, был Роджер, который не сумел остановить себя и ранил сына так сильно, как только мог, а затем не сумел признать и изменить то, что он совершил. Проще говоря, он дошел до нужной двери, но отказывался ее открывать. Хотел объять необъятное.