Три социальных группы подвергались особо бдительному надзору: крестьяне, способные взбунтоваться, духовные лица, подозреваемые в неодобрительном отношении к петровским реформам, и армия — она хоть и главный оплот государства, но в том, что касается рекрутских наборов, этот оплот был несколько шатким. Как ни парадоксально, после Тайной канцелярии второй надзорной инстанцией страны служила церковь. Священник, разоблачивший политическое преступление, мог рассчитывать на награду за то, что защитил интересы государства, даже если при этом он разгласил тайну исповеди. Так, в 1755 году полковой поп донес на полковника, который якобы утверждал, что маленький царевич Павел, наследник престола, болен рахитом. Канцелярия приказала выяснить, насколько честен этот бывший священник выборгского прихода. Результаты расследования обескураживали: пьяница, пренебрегает паствой, обязанности выполняет спустя рукава; якшается с лютеранским пастором, за безнравственность отстраненным от литургической службы. Этот портрет подтверждало и полковое начальство: он часто забывает приводить к присяге офицеров и солдат, а когда делает это, плохо держит крест и пальцы складывает неправильно. Хуже того: он не исповедует умирающих и не отпевает покойников. Такие поступки не привели к его увольнению, ибо его донос после всех проверок оказался правдой. Однако по своему желанию он был переведен на службу в другую епархию, неподалеку от Москвы. А вот еще случай: некий дьякон был осужден за пьянство и распущенность провести остаток дней в монастыре. Несколько лет спустя он донес на одного монаха, который болтал, что у императрицы есть незаконнорожденные дети. Подвергнутый жесткому допросу, обвиняемый в конце концов сознался. Доносчик тотчас был освобожден и получил право выбрать для себя новое место службы — любое за исключением того, откуда он попал сюда. Таким образом, доносы и клевета, судя по всему, были особенно выгодны в церковной среде.

Есть и еще примеры, на наш взгляд, красноречиво говорящие об одержимости Елизаветы. Злословие о государыне было наказуемо, произнесение святотатственных слов перед ее портретом — даже если речь шла всего лишь о ее изображении на монете — влекло за собой тяжкие кары: виновного сначала били палками, потом высылали на дальний север. Так, 12 июля 1750 года в Ярославской губернии некто Волков утверждал: дескать, государыня уж не та, что прежде; другой болтун, по имени Павел Разаткин, будучи заметно навеселе, добавил, что она стареет, ест слишком много. Обоих приятелей бросили в тюрьму, потом сослали на Урал, в Оренбург. Какой-то монах во хмелю жаловался, что страной правят простоватые бабы; после расследования виновного заточили в его монастырь. Другого служителя церкви, который притворялся, будто не помнит его дерзких слов, все же сослали в Оренбург. Также не полагалось судачить о том, что брак их высочеств Петра и Екатерины бесплоден. Монах Иона заявлял, что мог бы излечить эту беду, если бы решился пожертвовать собой… Несколько месяцев спустя он оказался в Сибири, изобличенный одним из своей братии.

Вспоминать о многочисленных любовных связях Елизаветы, о се морганатическом браке с Алексеем Разумовским — за это расплачивались изрядным числом палочных ударов и пожизненными каторжными работами в сибирских серебряных копях. Для женщины утверждать, что имела интрижку с кем-либо из придворных высокого ранга, особенно с Алексеем Разумовским или Иваном Шуваловым, означало в два счета угодить в монастырь, причем с самым строгим уставом. Порой слухи вокруг брака Елизаветы с Алексеем, а затем и рождения троих детей обрастали такими подробностями, какие не могли исходить просто от народной молвы. Некто Григорий Адаменок утверждал, что одного из этих детей звали Яковом, что воспитание мальчика поручили доверенным лицам. Первые любовники империи, с начала 1730-х годов живя на супружеский манер, якобы навлекли на себя упреки самого архимандрита Кирилла Флоренского, что вряд ли соответствовало истине, коль скоро тот сам обвенчал их в Троице-Сергиевой лавре. Другой доброхот, Куракин, говорил, будто точно знает, что свадьба состоялась между приходом царицы к власти и ее коронацией, но уже тогда у этой пары было много детей. Слухи эти, несомненно, рождались в среде духовенства; некто Герасим якобы узнал такие подробности из уст самого Флоренского, который скончался в 1744 году. Тайная канцелярия совала свой нос даже в исповедальню. Если поп узнавал о чьих-либо дерзких речах или другом, тягчайшем преступлении — разговорах о законных правах маленького Ивана Антоновича, он был обязан доложить в ближайшую юридическую инстанцию. В этом случае виновному следовало ожидать худшего.

Тяжкие последствия ожидали того, кто вспоминал о царицыном иностранном происхождении со стороны матери, ливонки по рождению, или по отцу, о котором болтали, будто он был сыном чужестранки из московского предместья; обвинять ее прославленных родителей, что они были рождены вне законного брака, или называть Петра Великого антихристом — все это заслуживало кары. Множество проблем возникало и в связи с личностью великого князя Петра. Слывущий иностранцем, неверным и — наподобие своего деда — новым воплощением лукавого, он вместе с тем воспринимался как соперник императрицы. Все-таки мужчина, он больше подходил для роли военачальника, чем государыня в юбке, даже если она, как упоминалось выше, и любила покрасоваться в гвардейском мундире. Саму Елизавету, как женщину, никак нельзя было уподобить антихристу, но она была его дочерью, а ее наследник казался отвратительным — это ставило под сомнение законность их власти. Тем не менее речь не шла о десакрализации монаршей власти из-за того, что на троне оказалась женщина; просто казалось, что она не способна решать все государственные задачи, в особенности — сыграть роль военачальника. В армии опорой боевого духа войск считалось православие и оно же являлось сплачивающим началом; религиозность проявлялась также в абсолютном подчинении государыне, главной миссией коей является верховное командование своим воинством. Во времена правления императриц в оскорблении величества усиливались эротические коннотации, это происходило не потому, что широкой публике становилась известна их разгульная жизнь, а потому, что их пол представлялся народу несовместимым с таким саном. Театральность жизни государыни, надзор Тайной канцелярии, пекущейся о незапятнанности ее образа, явственно доказывают, что общество на свой манер определяет легитимность монарха и что последний до некоторой степени зависит от своих подданных.

Елизавета, ее фавориты и подчиненная ей одной политическая полиция в стенах дворцов по-своему и сами предпринимали усилия, чтобы уберечь ее божественный образ. Императрица строго разграничивала свой частный мир и публичную сферу. Она проявляла непреклонный педантизм в вопросах соблюдения протокола, ее заботами любое отступление от установленного церемониала оборачивалось для его нарушителей карьерным и денежным ущербом. Для дипломатов, даром что поднаторевших в этих вопросах, жесткие правила русского придворного обихода, несовместимые с их собственными традициями, становились настоящим камнем преткновения. Пренебречь тем или иным из этих требований значило поколебать и без того шаткую систему соглашений, что могло привести (так и вышло в 1748 году) к разрыву дипломатических отношений. Как уже упоминалось, для французов серьезной проблемой ранга обернулось целование руки императрицы во время официальных придворных церемоний. Однако дипломаты хвалились, что на вечерах, которые устраивали ее любимцы — Воронцов, Шувалов, Разумовский, им случалось болтать с Елизаветой запросто, поскольку там она находилась уже некоторым образом в частной сфере. Ужины во дворцах этих троих сановников особенно ценились дипломатическим корпусом за то, что государыня любила там появляться внезапно. Освобожденная от тяжких оков этикета, она тогда откровенно проявляла свои симпатии, выбирая себе место за столом (где все, кстати сказать, рассаживались тоже не по ранжиру, а как придется) или подсев за игорный столик, чтобы продолжить игру с теми, чью компанию предпочитала. В интимной обстановке гостиных, где частное соседствовало, а то и смешивалось с публичным, на фоне этой умышленной двойственности роль царственной особы представала в несколько ином ракурсе: тут появлялись зачатки представительной формы правления.