Сама по себе идея «Новой северной прозы» замечательна. Но в том случае, если она, грубо говоря, захватит Москву, как захватили ее в свое время Шергин и Писахов. «Уральский код» пермского прозаика Алексея Иванова приобретает особенную силу, когда мы его не замечаем, как в кинофильме «Географ глобус пропил» по одноименному роману Иванова, а он там есть, без него ничего бы не было, а был бы просто Служкин – шут гороховый – и всё.

Весь тренд «Новой северной прозы» для меня лично покуда имеет ценность только в виду несомненных талантов Ирины Мамаевой и Дмитрия Новикова – остальных авторов я буду читать, ибо зацепили, что хорошо.

Вообще в ближайшее время нам предстоят либо потрясения и революции, либо тонкая и деликатная игра и политика, и культуры это касается не в последнюю очередь. Соблюдать баланс центробежных и центростремительных сил – большое искусство, и если писатели не почувствуют это, они замкнутся в двух высокомериях, столичном и провинциальном, причем оба из них – хуже.

А полем этого единства может быть только русский язык. Он же является и проверкой на истинность. Если региональные, республиканские и т. д. литературы обогащают русский язык, это – одно. Если они скукоживаются до местных наречий и гордятся этим – это совсем другое. Насколько я понимаю и знаю авторов «Новой северной прозы» – это как раз первый, хороший вариант.

18 ноября 2013

Главным событием ярмарки non/fiction-2013 стал выход полного собрания писем Андрея Платонова под названием «“…я прожил жизнь”: Письма. 1920–1950 гг.». Это совместный проект издательства «Астрель» и Института мировой литературы им. А.М.Горького. Тираж его небольшой – 3000 экз.

Я читал эту книгу, чтобы наконец найти ответ на главный вопрос: мог или не мог Андрей Платонов стать советским писателем? То, что он им по разным обстоятельствам не стал, как будто очевидно. На всякого рода коллективных снимках советских писателей, опубликованных в этой книге, нет НИ ОДНОГО, где был бы Платонов. Подозреваю, что коллективных писательских фото с его участием просто не существует; если таковое и есть, то это величайшая редкость. При этом Платонов, конечно, был до мозга костей советским человеком. Причем рабочим человеком: электромонтером, мелиоратором, военным журналистом. Как раз коллективных снимков, где писатель стоит в группе рабочих и крестьян, в книге немало. Но, оказывается, быть советским человеком и быть советским писателем – не только не обязательно совпадающие вещи, но и порой, как в случае Платонова, прямо противоположные. Платонов об этом знал.

В письме к А.М.Горькому от 23 мая 1933 года, написанном во время подготовки Первого всесоюзного съезда советских писателей, он задал «основоположнику» такой вопрос: «Предмет, о котором я хочу с Вами посоветоваться, касается вопроса, могу ли я быть советским писателем или это объективно невозможно». Горький на это ничего не ответил, но «советского писателя» Платонова на съезде не было. В отличие от съездов мелиораторов.

Первое что приходит в голову: конечно, советским писателем он быть не мог… Человек, написавший в 1921 году в письме к невесте: «Лунное тихое пламя выжигает из меня жизнь… Моя родина – луна…» – не мог быть советским писателем. Но это – неправильный ответ. «Лунными» темами после В.В.Розанова грешил не один Андрей Платонов. И вообще декаданса в ранней советской литературе было предостаточно. Не чужда она была и темы «двойничества», о которой Платонов опять же писал в письме уже к жене Марии Платоновой: «Два дня назад я пережил большой ужас… Проснувшись ночью – ночь слабо светилась поздней луной, – я увидел за столом у печки… самого себя». Но всё это ни о чем не говорит…

Куда более важным является открытое письмо Платонова в редакцию газеты «Правда» в связи с публикацией в журнале «На литературном посту» разгромной статьи Леопольда Авербаха о рассказе Платонова «Усомнившийся Макар». Статья называлась «О целостных масштабах и частных Макарах».

Письмо Платонова напечатано не было, и, честно говоря, непонятно, зачем оно вообще было написано. Если Платонов хотел «покаяться» за свой «неправильный» рассказ, то делать это нужно было иначе. Потом, когда сам Сталин на полях журнала «Октябрь», где появился очерк Платонова «Впрок», написал: «Дурак», «Пошляк», «Болван», – он и делал это иначе, в других открытых письмах публично отрекаясь от всего, что он написал и напечатал (эти письма, впрочем, также не публиковались). Но Авербах еще не Сталин. Платонов, по-видимому, решил: тут еще можно как-нибудь поспорить и объяснить советскому критику, что сочувственное отношение к идеологически «вредному» персонажу допустимо. «Сочувствие есть способ честности в искусстве» – пишет он. И в этом, наверное, главный пункт расхождения Андрея Платонова с «генеральной линией» партии в области литературы. В одном из этих открытых писем он трогательно сравнил себя с Акакием Акакиевичем Башмачкиным из повести «Шинель» Гоголя: «Молодые чиновники подсмеивались и острили над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории… Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: оставьте меня». А в одном из покаянных писем к Сталину (их было несколько) не менее трогательно заметил, что «глупо представить Вас в положении человека, ненавидящего Платонова».

Почему Сталин ненавидел Платонова – это вопрос к исследователям его жизни. Пометки Сталина на полях «Октября» зашкаливают за пределы разумного, если говорить о Сталине просто как о первом лице государства.

Ответ же на вопрос: «мог или не мог Андрей Платонов быть советским писателем?» – на основании его писем получается парадоксальным, но другого как-то не находится. Платонов был уж слишком советским человеком, чтобы стать вполне советским писателем. В глубине своей природы он оставался, при всем своеобразии своего художественного стиля, над которым сломали головы не одно поколение славистов, всё тем же простым советским человеком… В чем-то счастливым, ибо советская власть позволила ему подняться с низов к высотам мировой культуры. Но в основном несчастным, как и все «рабочие лошадки» любого века, замордованным нуждой, судьбой, болезнями, и именно поэтому способным сочувствовать таким же простым людям, частным Макарам. И это не было каким-то писательским подвигом, а только честностью.

Он не мог бы стать частью советской культурной элиты, этого нового «барского» образования на теле несчастной страны, которое хотя и непросто, ведя свои и порой смертельно опасные игры с партийной элитой, тем не менее, обрастало сначала казенными пайками, потом казенными дачами и проч. Из этих дач некоторых увозили на расстрелы – это правда. Но сначала эти дачи нужно было заслужить. Платонов не заслужил дачи и миновал расстрела. Сочувствие к ближним не было «смертельным» идеологическим преступлением. Всего лишь – ценой сломанной жизни. Наказание в ГУЛАГе за отца отбывал его шестнадцатилетний сын. По одной из версий именно он, вернувшись, заразил отца туберкулезом. Сын умер на восемь лет раньше отца. Хорошая цена за сочувствие.