раздал все свое состояние и, нищий и убогий, пошел пешком по стране. Какое-то время спустя он, кажется, жил поблизости от Субиако[235].

– Времена, времена, – сказал учитель. – И что же из всего этого следует? Все вело к тому, чтобы он стал развратником и кутилой, а благодаря этому происшествию стал бродягой и нелюдимом. Сегодня, конечно, никто и не знает о нем.

– Не сказал бы, – возразил я, осведомляя, – его имя иногда называют, в ряду других заступников, в больших литаниях в католических церквях; он стал святым…

Дети услышали эту историю, и они утверждают, к досаде учителя, что в ней тоже встречается Бог. Я и сам этому немного удивился; все-таки я обещал рассказать ему историю без любимого Бога. Но ничего не поделаешь: детям виднее!

История, рассказанная темноте

Я собрался надеть плащ и пойти к моему другу Эвальду. Но я забылся над книгой, над одной старой книгой, к слову, и наступил вечер, как в России наступает весна. Еще мгновение тому назад комната была светла до самых дальних углов, а теперь все вещи прикинулись, что они как бы и прежде не знали ничего другого, кроме сумерек; повсюду распустились огромные темные цветы, и, как по крылышкам стрекоз, скользило сияние вокруг их бархатистых чашечек.

Парализованный, конечно, возле окна уже не сидел. И я остался дома. Что же все-таки я собирался ему рассказать? Я уже и сам не знал. Но спустя какое-то время я почувствовал, что кто-то ждет эту потерянную историю, может быть, какой-то одинокий человек, застывший где-то далеко у окна своей мрачной комнаты, или, может быть, сама эта темнота, что объяла меня, и его, и все вещи вокруг. Так получилось, что я стал рассказывать темноте. И она наклонялась ко мне все ближе и ближе, так что я мог говорить все тише и тише, что как раз и годится для моей истории. Она, кстати, из нашего времени, и начинается так.

После долгого отсутствия доктор Георг Ласман возвращался на свою маленькую родину. У него там и прежде было не много чего, а сейчас в родном городе жили только две сестры, обе замужем, и вроде бы удачно; он и ехал только затем, чтобы повидаться с ними после двенадцатилетней разлуки. Так думал он сам. Однако ночью, в то время как он не мог уснуть в переполненном поезде, ему стало ясно, что едет он, собственно говоря, ради своего детства и надеется в старых переулках снова найти ворота, башню, фонтан или еще какой-нибудь повод для радости или печали, по которому он снова найдет себя. Да, в жизни себя теряют. И ему вспоминалось разное: маленькая квартира на Генрих-штрассе с блестящими нажимными дверными ручками и темными крашеными полами; оберегаемая мебель и его родители, эти два изношенных человека, почти благоговеющих перед ней; быстрые, загнанные будничные дни и воскресные, как опустелые залы; редкие гости (их всегда встречали с натянутым смехом и смущением), расстроенный рояль, старая канарейка, унаследованный стул (на нем не полагалось сидеть), именины, дядюшка (он приезжал из Гамбурга), кукольный театр, шарманка, детская компания, и кто-то как издалека зовет: «Клара!»

Доктор почти заснул. Станция. Мимо пробегают огни. И вот уже молоток обходчика, прислушиваясь, переходит от одного звенящего колеса к другому. И это как: Клара, Клара, Клара, – соображает доктор и теперь совсем просыпается: кого же так звали? И он пытается представить лицо, детское лицо, белокурые гладкие волосы. Он не мог бы его описать, но ощущение, составленное из чего-то тихого, беспомощного, смирного, из узких детских плечиков, застиранного платьица, он еще плотнее спрессовывает и вдобавок додумывает лицо, но уже знает – он не сможет его додумать. Оно – там, или, вернее, оно было там и тогда.

Так не без усилий вспоминает доктор Ласман лицо своей единственной подруги детства Клары. Пока его не отдали в учебно-воспитательное заведение, лет с десяти, он с ней делил все, что относилось к нему, – то немногое (или многое?). У Клары не было ни братьев, ни сестер, и он тоже рос как бы один, потому что его старшие сестры о нем нисколько не заботились. Но с той поры он никогда о ней не спрашивал. Почему? Доктор откинулся назад. «Она всегда казалась кротким ребенком», – вспомнил он и себя же спросил: как сложилась у нее жизнь? Он вдруг встревожился, что она могла уже умереть. В узком тесном купе его одолевала какая-то безмерная боязнь; все как бы подтверждало его допущение: болезненный ребенок, неблагополучная семья, она часто плакала; по всей видимости, она умерла. Доктору стало не по себе; и, задевая спящих, он протиснулся в коридор вагона, открыл окно и уставился в черноту с танцующими искрами. И немного успокоился. А когда он вернулся в купе, вскоре заснул, несмотря на неудобную позу.

Свидание с обеими замужними сестрами протекало не без смущения. Три человека забыли, как они далеки друг от друга, несмотря на близкое родство, и какое-то время пытались держаться по братско-сестрински. Но вскоре, не сговариваясь, прибегли к учтивой промежуточной тональности, выработанной общественными взаимоотношениями на все случаи.

Однажды собрались у младшей сестры, чей муж оказался в особо благоприятных обстоятельствах, фабрикант с титулом императорского советника, и это происходило уже после четвертого званого обеда, когда доктор спросил:

– Скажи-ка, Софи, как сложилась жизнь у Клары?

– У какой Клары?

– Я никак не вспомню ее фамилию. Ты знаешь, малышка, дочка соседки, с которой я в детстве играл.

– Ах, Клара Зельнер, ты о ней?

– Зельнер, точно Зельнер. Только сейчас и вспомнилось: старый Зельнер, ужасный старикан. Но что с Кларой?

Сестра помедлила:

– Она вышла замуж. Впрочем, она теперь живет весьма замкнуто.

– Да, – сказал господин советник, и его нож чиркнул по тарелке, – совсем замкнуто.

– Ты ее тоже знаешь? – обратился доктор к своему шурину.

– Да-а-а-а, так, мельком… Она, скажу вам, здесь довольно известна.

Супруги многозначительно переглянусь. Доктор понял, что этот разговор по какой-то причине им неприятен, и расспросы прекратил.

Тем охотнее к этой теме вернулся господин советник, когда хозяйка оставила их наедине, за чашкой черного кофе.

– Эта Клара, – начал он с хитрой улыбкой, наблюдая, как пепел с его сигары падает в серебряную пепельницу, – она, видать, была тихим и отвратительным ребенком?

Доктор молчал. Господин советник доверительно склонился к нему:

– Вот была история! Ты никогда об этом не слышал?

– Но я, во всяком случае, ни с кем не говорил…

– А что говорить, – тонко улыбнулся советник, – об этом можно прочитать в