Кроме варягов, в Ладоге стало гораздо больше чуди: и челядинов обоего пола, и свободных, взятых во время первой войны за дань как заложники. Часть из них уже вошла в ладожские семьи мужьями и женами, все завели свое хозяйство и теперь служили посредниками в торговых делах между оставшимися в лесах родичами и купцами из варягов и словен. Новые избы росли, будто грибы. Шли разговоры о том, чтобы срубить крепость на мысу, и вечерами старейшины бурно спорили, кто и чем должен обеспечивать строительство.

Изменился и родной дом — появилась пристройка для женщин, потому что у отца, в старой истобке, теперь чуть не всякий день толклись люди — варяги, чудь, ладожане. Появились какие-то дела, которых прежде не было: порой она не понимала, о чем родичи между собой говорят, зато иные из их новых дел Дивляна, вооруженная опытом княгини торгового города, понимала очень хорошо и даже могла дать дельный совет отцу и братьям.

Но в первую очередь ее поразили перемены в семье — ей-то, естественно, дом вспоминался застывшим, таким, каким она его оставила, а тут все кипело и бурлило! У Доброни было уже двое детей, и у Велема с Остряной двое, причем их первого ребенка, девочку, тоже звали Дивомилой, только не Дивляной, а Дивулей. Она даже заплакала, услышав об этом, поняла, что брат хотел этим сказать. Женились и обзавелись детьми и другие братья, которых она оставила взрослеющими парнями, сестры повыходили замуж, и многие разъехались по округе. А Витошка так вырос, что Дивляна его не сразу узнала! Она запомнила его подростком, малорослым и щуплым для своих лет, а теперь и не поняла, что это за странно знакомое лицо смотрит на нее — сверху вниз. Ему почти семнадцать — новой осенью женить пора.

— Это ты… чудо чудинское? — неуверенно спросила она, вспоминая прежнее прозвище младшего брата.

— Почем чулочки, человече? — с самым серьезным видом и по-мужски низким голосом осведомился он, удивительно чисто выговаривая тот звук, который так плохо давался детям чудинок.

И тогда, услышав эту старую дразнилку, ею же когда-то придуманную, Дивляна окончательно поняла, что она дома. Ей не мерещатся хлопочущие вокруг родные, плачущие женщины, чуть ли не вырывающие друг у друга из рук ее детей, смущенные мужчины, которые затруднялись, как выразить ей свою любовь и сочувствие, — все это не сон, они не исчезнут, и ей больше никуда не надо ехать. Здесь кругом свои, и она опять обрела место среди них.

Когда пришел солоноворот, Велем подбил Дивляну пойти с ним собирать подношения. Обычно сбор припасов на Корочун был делом парней и девушек, но Велем уже не в первый раз собирал свою бывшую стаю, состоявшую теперь из женатых мужиков, и вел ее «на охоту». В прошлый раз с ними ходила Яромила, но теперь не могла — ей оставался едва месяц до родов. Теперь про «дитя Волхова» и речи не было — все знали, что у нее есть вполне земной муж, ждущий ее в Киев по весне. Дивляна поддалась на уговоры брата и впервые за многие месяцы забыла свои несчастья, будто перенеслась в беспечальную, озорную юность. Было много крика, визга, швыряния снежками, драк в снегу, когда отблески факелов выхватывают из темноты жуткие берестяные личины с рогами и зубами до ушей…

Выбившись из сил, отстав от шумной ватаги, Дивляна едва сумела подняться. Поправив сползший платок, нашарив в снегу затоптанные варежки и отряхнув вывороченную шубу, она подняла голову и замерла, успокаивая дыхание. Небо было чистым, предки смотрели на нее глазами тысячи звезд. Она невольно скользнула взглядом по виднокраю, будто надеялась узнать среди всех окошко бабки Радогневы. И из этой черно-синей бездны ей в душу вдруг пролились сила и чувство покоя — будто ушат опрокинули. Неподвижно застыв за углом Святоборовой бани, Дивляна стояла, утопая взором в верхнем море, и ей чудилось, будто она сама стала Мировым Деревом и растет, растет с каждым вздохом, приближаясь к небесам и сливаясь с ними…

А после Корочуна все бывшие «синцы и игрецы», побиравшиеся под дверями людских жилищ, снарядились и ушли в поход по чудским рекам — собирать дань. А женщины снова сходились на павечерницы в Домагостевой избе, возле Милорады и двух ее дочерей — пряли, ткали, шили, пели и рассказывали.

В конце месяца просинца Яромила родила дочь. Поскольку было ясно, что отец скоро не появится, она сама нарекла девочку Придиславой — именем, не слыханным в родах Любошичей и Витонежичей. Только Дивляна знала, откуда это имя взялось, — сестра ведь очень внимательно слушала все, что она рассказывала о своей киевской жизни и о роде Аскольда. Еще за месяц до того, перед Карачуном, Дарфине-Ложечка тоже родила дочь, которую нарекли Ауд — Ута, Утушка, как называли ее женщины, сновавшие со двора на двор с подарками для рожениц.

Дивляна постепенно вновь прижилась дома, старые вещи перестали казаться тусклыми, как бывает после долгого отсутствия, снова ожили и задышали. Она уже не ощущала свою чуждость, опять слилась с родом и землей, на которой выросла. Порой ей казалось, что она и не уезжала никуда, а воспоминания о Киеве приходили будто из другой жизни. Ей было больно вспоминать горестный исход ее брака с Аскольдом, но по нему самому она не тосковала. Как случайный гость в судьбе, он пришел и ушел, и, глядя на детей, Дивляна не вспоминала их отца — это были только ее дети.

Порой ей казалось, что она проспала эти четыре года и вот очнулась, чтобы снова начать жить с того же места, где заснула. Все, что было важно тогда, опять стало важно. Душой ее завладели воспоминания о том, что происходило перед отъездом, — теперь чуть ли не каждая лавка в отцовском доме напоминала ей о Вольге. Ведь только о нем она и думала, когда жила здесь, в ту весну, ставшую ярким утром ее жизни, и оттого весь дом был полон его образом. Эти воспоминания она оставила здесь, уезжая, и все эти годы они преданно ждали, когда она вернется, чтобы вновь ожить и расцвести. Она смотрела во тьму по углам, озаренную дрожащим светом лучины, и видела его лицо — как в ту далекую зиму, когда она, пятнадцатилетняя девчонка, грезила на павечерницах об удалом молодце, сыне плесковского князя, которого повстречала в Словенске. И невольно вплетала в нить, бегущую на веретено, свои мечты, вышивала на рушниках заклинания судьбы…

Чем, собственно, он перед ней провинился? За работой Дивляна часто бросала взгляд на свою руку, где сияло золотое кольцо богини Торгерд, которое она теперь снова носила. Будто надеялась, что кольцо даст ей ответ, — кому и знать, как не ему, ведь в него она когда-то уже заключила свои клятвы, а Вольга четыре года носил его на руке, будто солнечный луч — волосок Огнедевы. Точно витязь в кощуне, он пошел за ней на край света — и ведь дошел. Он любил ее, и чем дольше Дивляна об этом думала, тем дороже ей становилась эта любовь. Впервые за последние годы она уже не силилась подавить воспоминания, а наоборот, старалась припомнить всякую мелочь из тех дней, что они когда-то проводили вместе, и это приносило ей удивительную отраду. Оглядываясь назад, она только в этой любви да в своих детях видела светлое пятно. Та тревожная весна была самым счастливым временем ее жизни, но поняла она это только теперь, когда все прошло безвозвратно.

А на Громницу[22]ей вдруг привиделся сон. Проснулась она, охваченная ужасом, и долго лежала, вспоминая все до мелочи, чтобы потом рассказать матери. Это не простой сон. Совсем не простой…