мере, говорит не раз, что живут только маленькие дети и старые старики, средний возраст уходит весь на семена.

28 сентября 1908. Ясная Поляна. Нога лучше, но общее состояние тела – желудка – дурно. В душе хорошо. Идет работа. Только теперь настоящая работа, только теперь, в 80 лет, начинается жизнь. И это не шутка, если понимать, что жизнь меряется не временем. (<ПСС, т. 56>)

И не полнотой здоровья. И даже не здравым умом и трезвой памятью:

С неделю тому назад я заболел. Со мной сделался обморок. И мне было очень хорошо. Но окружающие делают из этого fuss. (10.3.1908 // <там же>)

К этому мнению, что жизни стало больше, надо присмотреться. Есть же у старого Толстого повторяющиеся замечания, что в нём возникает что-то художественное, иногда он составляет целые списки замыслов, но почти всегда художественное уступает место письмам, вероучительным вещам. Так, например, занимаясь ядовитым ответом Струве, он одновременно читает Леонида Андреева; дочитав его, он безжалостно решает, что знаменатель несоразмерно велик в сравнении с числителем. Т. е. Андреев у него проходит не по тому нерешенному, тревожному классу, как Горький (как Фет, как Лесков, Достоевский), а по тому классу недоразумений, как Струве.

[…] Приехал Андреев. Мало интересен, но приятное, доброе обращение. Мало серьезен. (21.4.1910 // <ПСС, т. 58>)

Толстой посоветовал ему писать пьесы о кинематографе. Но при том что он так определился с Андреевым, был при чтении Андреева другой момент:

Чтение Андреева живее заставило меня думать о художественной работе. (14.10.1909 // <ПСС, т. 57>)

Эти крылья он еще чувствует, но они слабые, совсем редко его поднимают. У старого Хайдеггера тоже ожидание, когда «так называемое творческое» кончится с возрастом. Причем именно с возрастом, способным к рождению. Поэтому когда возраст, отданный продолжению рода, Толстой называет неполной жизнью, то мы имеем право говорить: он открывает для себя в старости не просто возможность прежней полноты жизни, несмотря на слабость, а всё-таки еще другую жизнь. Из-за слабости подпитки со стороны этого его тела, этого мозга эта новая жизнь теперь питается – как сказать? – из воздуха. Так родителям маленьких детей кажется, что они <дети> очень мало едят, но при энергии душевной жизни сильно тратятся, и <родители> иногда догадываются, что дети действительно берут из воздуха, по крайней мере мысли о каком-то их громадном КПД приходят на ум.

Продолжая параллель между младенчеством и старостью, смерть, как для младенцев, становится легка и, так сказать, отвлеченной проблемой, как бы меня не касается. Толстой так вбирал смерть в себя, что в конце концов он, можно сказать, спокойно проходит через нее. Ему надо жить так, как он живет, а получится из этого продолжение существования или смерть, маловажный вопрос для него. Последняя запись:

[3 ноября 1910, Астапово] Ночь была тяжелая. Лежал в жару два дня. 2-го приехал Чертков. Говорят, что Софья Андреевна. В ночь приехал Сережа, очень тронул меня. Нынче, 3-го, Никитин, Таня, потом Гольденвейзер и Иван Иванович. Вот и план мой. Fais ce que doit, adv…[137]

И всё это на благо и другим и, главное, мне. (<ПСС, т. 58>)

Но вы понимаете, радости от того, что твоя воля проходит и через смерть, пока еще недостаточно, чтобы понять в чём дело, почему, явно с ослабленной жизнью, он называет жизнь старости полной и счастливой как никогда. Мы должны найти то, что не слабеет от слабости мозга. И я вам предлагаю такое свое последнее понимание. Я цитировал в конце прошлой пары базовый трактат о времени (истории) Аристотеля, вся последняя треть «Физики» IV, гл. 10–14. Время или совсем не существует, или едва существует. Оно не движение: если бы оно было движением, как бы мы могли измерить движение и чем бы мы тогда измеряли время; всё равно пришлось бы ввести время, которое не движется. Но:

Но время и не без изменения (μεταβολής): когда мы сами не изменяемся разумом или не замечаем, что изменяемся (μηδέν […] μεταβάλλωμεν τὴν διάνοιαν ἢ λάθωμεν μεταβάλλοντες), то время нам не кажется бывшим, как не [покажется] легендарным спящим с героями в Сардинии: они связывают прежнее теперь с последним теперь и делают его одним, изъяв из-за нечувствия (διὰ τὴν ἀναισθησίαν) промежуточное (218b 21–27).

Я это понимаю так, что время привязано к изменению нас. Время есть, поскольку меняется наш ум. Глаза это прежде всего глаза ума. История, я так понимаю, есть в меру того, что мы не сплошь спим, не только спим или хотя бы пусть спим, но что-то замечаем. Пробуждение (буддизм) я тогда понимаю не одноразовым, а двигателем истории, постоянным, каждый раз новым. В этом смысле у Толстого «жизнь меряется не временем» (см. выше запись 28.9.1908).

Даже инстинктивно говоря, не думая, не видно чтобы от старости и ослабления это изменение нас должно бы замедлиться. Описание того, как взрослый человек погружается в долгий, десятилетиями, сон как раз в самое цветущее время биологической жизни, когда годы пролетают незаметно (мне приходят в голову годы, проведенные у Пруста Сванном в увлечении, по сути, музыкальной мелодией), более часто, хотя, казалось бы, о стариках известно, что они больше спят: но с умом у них, по общему впечатлению, происходят большие перемены, как возвращение в детство, или даже старческие причуды. Говорят о мудрости стариков.

Тихонько уйти от суеты, толкучки, да и от боли, усталости, Толстому хочется. Он сердится на это желание, оно ему скверное, малодушие. Совсем другое дело принятие смерти без зазывания ее.

9 февраля 1908. Ясная Поляна. За это время {значит не каждый день записывал} занят был переработкой «Нового круга чтения». Исправление старого кончил, хотя придется еще поработать. Был Буткевич с юношей учителем, и хорошие письма. Душевное состояние всё лучше и лучше. Духовная жизнь, внутренняя, духовная работа всё больше и больше заменяет телесную жизнь, и всё лучше и лучше на душе. То, что кажется парадоксом: что старость, приближение к смерти и сама смерть – хорошо – благо, несомненная истина. Испытываю это. Письмо от Гр. Петрова {священник, лишенный сана в 1907}, просится приехать. Постараюсь видеть только брата, сына Божия. Здоровье недурно. (<ПСС, т. 56>)

Вот этому, может быть одному – перемене ума, и с ней событиям, и с ней истории – старость Толстого и старость вообще, похоже, вовсе не мешает. Помогает? Толстой, мы видели,