– Пойми, дружище, я не отшиваю тебя. Но для меня отношения с мальчиками – пройденный этап. Теперь меня интересуют девушки. Прости.

– Значит, у нас ничего не будет?

– Лучше не надо. Прости.

Гарольд улыбнулся.

– И ты меня прости. – И прибавил: – А можно я останусь лежать здесь, рядом с тобой?

Вивальдо обнял его и закрыл глаза. Когда он вновь открыл их, то увидел пробуждающееся небо, оно опрокинулось над ним огромной медной чашей. Рядом спал Гарольд, положив руку на его бедро. Белл и Лоренцо лежали поодаль, закутавшись в одеяло, как два беспризорных ребенка. Вивальдо встал и, подойдя совсем близко к краю крыши, бросил взгляд на уродливые, постепенно нагревающиеся улицы, ждущие своего часа. Во рту у него был препротивный вкус – словно полк кавалеристов провел там ночь на постое. Вивальдо поспешил вниз по лестнице на улицу, он торопился домой, к Иде. Она скажет ему: «Боже мой, Вивальдо, где ты был? Я весь вечер сюда названивала, чтобы сказать, что должна выступать в Джерси-сити. Все время твержу тебе, что надо поставить автоответчик, но ты ведь меня никогда не слушаешь!»

4

И вот пришло лето, нью-йоркское лето, которое ни с чем не спутаешь. Мучительная жара и шум расшатывали нервы и разрушали психику, сводили на нет личную жизнь людей и любовные увлечения. В воздухе носились счета бейсбольных матчей, тревожные известия, звучали слащавые песенки, улицы и бары были переполнены недружелюбными людьми, из-за жары настроенными еще враждебнее. В этом городе было невозможно совершать долгие мирные прогулки в любое время суток, как это делал Эрик в Париже, зайти, если захочется, выпить рюмочку в бистро или сесть за столик на улице; в Нью-Йорке тоже были такие кафе – пародия на парижские, они не вызывали никакого желания посидеть там. Этот город обходился без оазиса, его внутренним мотором, насколько мог судить человеческий разум, были одни лишь деньги, и его жители уже не верили в свое право на возрождение. Те же, кто считал, что не лишился этого права, жили в Нью-Йорке словно в изгнании – изгнании из самой окружающей их жизни, и это существование парадоксальным образом грозило таким людям утратой истинного представления о себе.

Вечерами и в воскресные дни Вивальдо садился в одних трусах за пишущую машинку, его ягодицы тут же прилипали к стулу, пот собирался под мышками и за ушами, застилал глаза, листы бумаги слипались и приставали к его пальцам. Машинка стучала еле-еле, издавая глухие, тоскливые звуки, она продвигалась вперед так же вяло, как и сам роман, с трудом уступая воле автора. Вивальдо уже не знал толком, о чем говорится в романе и зачем он вообще его пишет, но остановиться не мог. Он не мог прекратить писать, но и не мог также уйти в роман с головой, ибо это грозило потерей Иды, так, во всяком случае, он считал и боялся этого. Страх этот и удерживал его в тлетворной липкой тюрьме.

Положение любовников и в самом деле стало удручающим. Квартирка была слишком мала. Даже если бы они отсутствовали весь день, приходя домой только к вечеру, им было бы тесновато, но Вивальдо работал в своем магазинчике то утром, то вечером, да и у Иды в ресторане был скользящий график – иногда ей выпадало работать во время ланча, иногда во время обеда, а иногда и весь день. Оба ненавидели свою работу, что не помогало их отношениям, но Ида была лучшей официанткой в ресторане, и это давало ей некоторые поблажки, а Вивальдо не торопился соглашаться на более выгодную работу, сулившую ему успех, которого он вовсе не жаждал. Оба спешили жить, пока их не засосала трясина бессмысленной и бесцельной жизни поверженной, но продолжающей сопротивляться богемы. Было ясно, что им невозможно улучшить свое материальное положение, ведь они с трудом набирали денег даже на эту квартиру.

Вивальдо несколько раз предлагал переехать в нижний Ист-Сайд, где жилье было много дешевле, чем в Гринич-Виллидж, особенно мансарды, которые можно сделать очень уютными. Но Ида противилась этому. Она не называла основной причины, но Вивальдо со временем понял, что этот район вызывал у нее инстинктивный ужас – ведь именно там находилось последнее пристанище Руфуса.

Она сказала Вивальдо:

– Я не буду чувствовать себя там в безопасности – ни ночью, ни днем, дорогой. Ты не знаешь этих людей, а я знаю: они ведь никогда не будут вести себя с тобой так, как со мной. Типы, которые там живут, застав тебя в одиночестве на перроне метро или на подходе к своей квартире, могут спокойно расстегнуть штаны и потребовать, чтобы ты взяла в рот. Это правда. И вот что я тебе еще расскажу, дорогой: пару лет назад я была там с Руфусом, на Мотт-стрит, нас пригласили на воскресный ланч. Семья была белая. Потом мы вышли на черный ход посмотреть свадебную процессию, и кое-кто из жильцов увидел нас. И что ты думаешь, трое белых заявились в квартиру, у одного в руках была дубинка, у другого – ружье, а третий держал нож. Они вышвырнули нас оттуда как котят. Знаешь, что они сказали? – Она рассмеялась. – Что мы портим репутацию их улицы.

Ида внимательно следила за его реакцией.

– Это все правда, – мягко повторила она. И прибавила: – Давай останемся здесь, Вивальдо, пока не подберем что-нибудь получше. Здесь скверно, но в других местах может быть еще хуже.

Они оставляли открытой дверь, но тут тоже был свой риск, особенно если дома оставалась одна Ида. Та частенько валялась на диване в своем коротеньком синем халатике, отрабатывая с помощью магнитофона музыкальные фразы. Звук пишущей машинки Вивальдо, пение Иды, музыка, звучащая из проигрывателя, – все это привлекало внимание спускавшихся и поднимавшихся по лестнице людей, а стоило им бросить взгляд в сторону приоткрытой двери и увидеть мельком Иду, воображение их разыгрывалось не на шутку. Открытая дверь давала людям повод остановиться, прислушаться, постучаться, притворившись, что прежде здесь жил их друг, о котором они давно ничего не слышали. Не знают ли они, как поживает старина Том, или Нэнси, или Джоанна? Иногда их звали на вечеринку этажом выше или ниже, а то и сами напрашивались к ним. Однажды доведенный до бешенства Вивальдо пинками выгнал на улицу парня, который, стоя в темноте на раскаленной от жары лестничной клетке, пялился, засунув руки в карманы, на Иду или, точнее, на то место, откуда она с криком и проклятьями сорвалась и бежала, увидев его. Парень не вытащил рук из карманов даже под ударами Вивальдо, он только как-то по-животному мерзко постанывал, а после последнего пинка вывалился из дверей,