Мне было все равно. Я смотрела на золото, и мой внутренний взор проникал в глубины истории. Вдруг я осознала, что сижу на полу, прислонившись к покрытой мозаикой стене, а лицо мое запрокинуто вверх, к высокому куполу. Я схватила Эрика и потянула к себе. Не знаю, заметил ли он, как я уносилась куда-то в экстазе. Так же, как и я не видела, что с ним творится. Я не могла сказать ему, что мной вновь овладевает то же состояние, которое нахлынуло на меня в пещере Софии, только на этот раз оно было еще более глубоким и ошеломляющим. Снадобье, вызывавшее у ведьм ощущение полета, продолжало действовать в моей крови, и на меня снизошло второе видение — видение моей жизни.

Долго и пристально я смотрела на искрящиеся золотом круги на сводах, и мне показалось, что они пришли в движение, стали вращаться. Это заставило меня вспомнить о фреске Микеланджело «Страшный суд», о золотистом ореоле вокруг фигуры Христа, создающем впечатление вихря, в своем водовороте грозящего поменять местами Ад и Рай, внести хаос в устоявшуюся систему религиозных представлений. И внезапно этот вихрь втянул меня в свою бешено вращающуюся воронку. Я перестала ощущать свое тело и едва успевала следить за стремительно проносящимися в голове образами и картинами. Я думала о золоте, расплавленном Антонио в пылу его надежд на всемогущую алхимию. Думала об ацтеках и о золотых статуях их богов с оскаленными клыками, вместо которых появились все эти позолоченные алтари христианских святых. Я вспомнила потрясенное лицо Эрика, когда я, пребывая на грани жизни и смерти от удушья, вдруг проследила мысленным взором всю его жизнь — от существования в утробе матери до смертного конца. И меня опять охватила глубочайшая любовь к нему. Я думала о полном хаосе в мире. О человеке, спустившемся в темноту подземелья на острове Торчелло. О матери, выбиравшейся из дебрей Центральной Америки с растрепанными сединами, окружающими ее лицо подобно сияющему ореолу богини луны Иштар, о том, что в ее сердце каким-то непостижимым образом уживается любовь к Мануэлю со страстной привязанностью к Томасу. Я думала о своих двух отцах. Думала об изречении «Nomen atque omen», об отчаянной надежде раба на то, что он всегда будет полной противоположностью жестокому Волку, что Лупо есть абсолютный перевертыш Опула; что, поставив под письмом озадачившую нас подпись «il Noioso Lupo Retto», он заставит задуматься читателя письма и догадаться, что за ней скрывается его признание: «Io Sono il Opul Tetro», то есть «Я черный и мрачный Опул». Я думала о том, какой рискованной оказалась игра слов сменившего обличье Глупца, потому что, заняв место Антонио, он, с одной стороны, начал жизнь заново, а с другой — перестал существовать как самостоятельная личность. Разве черный и мрачный Опул не доказал, что унаследовал от своего пленника жестокость и безумие, когда в сиенском сражении с помощью горючей смеси заживо сжигал флорентийцев?! Точно так же, как однажды Марко показал мне свое истинное лицо, искаженное злобой и ненавистью, и такое же зверское выражение в минуту крайней опасности я увидела на лице Эрика.

Нет, нет, люди сами не знают, что таится в их душе, и порой только зримое зло способно пробудить в них зверя. И я все смотрела вверх на сияющее небо, сотворенное из золота с такой сложной судьбой. Пристально всматриваясь в эти дивные мозаики на библейские сюжеты, покрывающие изнутри плафоны на высоком своде, я находила в них все меньше сходства со статичным изображением античного Рая. Напротив, они все больше напоминали пульсирующий, стремительно вращающийся ореол света на фреске Микеланджело, который, казалось, вот-вот сорвется со своей орбиты и изменит все вокруг. Золотые идолы ацтеков были расплавлены, принесены в жертву, чтобы создать эту Деву Марию и этого Христа. Но когда-нибудь погибнет и этот величественный собор. Вся Венеция провалится в трещину между разошедшимися тектоническими плитами на дно Адриатики, а потом возродится в виде диковинной китайской рыбы или в капле Индийского океана. И это будет повторяться бессчетное количество раз на протяжении многих столетий, но каждый раз она будет возрождаться в том или ином виде. С этой точки зрения не было никакой разницы между Ксалотлем, богом дождя ацтеков, и воскресшим Иисусом Христом, потому что у них общее происхождение. И не существовало различия между Монтесумой и Кортесом, которые, сами того не зная, были братьями. И я была создана из того же материала, что и Томас и Мануэль. И по существу, такого понятия, как фальшивка, подделка, не может существовать, потому что я могу превратиться в дочь де ла Росы или даже Сото-Релады, при этом оставаясь подлинной дочерью Альвареса.

Наконец-то я была в полном согласии и любви со всем миром, со всем нашим огромным миром, полным ненависти. В этом прозрении таилась ужасная опасность, ересь, угрожающая живущим на земле и нашей истории. Но из этого безумия можно создать многое, оно плодотворно. В жизни я не чувствовала себя такой счастливой.

— Эрик! Эрик!

Я повернулась к нему и увидела, что он плачет.

Крупные прозрачные слезы ручьем текли из его глаз и скатывались по щекам. Он плотно смежил веки, рот его скривился в мучительной гримасе. Он страдал из-за Доменико.

— Эрик! — снова позвала я.

Он только помотал головой. Я нагнулась и нежно его поцеловала.

— Эрик! Помнишь, что ты сказал доктору Риккарди?

Не глядя на меня, он опять покачал головой.

Меня охватил озноб.

— Эрик, давай поженимся! Наплевать на свадьбу, обойдемся без нее. Давай найдем какую-нибудь церковь, прямо сейчас. Как ты предлагал в Сиене. Найдем священника…

После длительной и гнетущей паузы он проговорил:

— Нет, свадьбы не будет. Я больше не могу.

В отчаянии я прижалась к нему. В собор стали заходить люди, но мне было все равно.

— Эрик, помнишь, ты сказал, что благодаря любви ты становишься лучше?

— Это не так. — Он повернулся и посмотрел на меня воспаленными глазами. — Но я очень хотел, Лола, чтобы она меня изменила. Потому что я люблю тебя, очень люблю! И я подчинился ей и дал превратить себя в кого угодно, в самого дурного, в ужасного человека! Что она и сделала!

Больше он ничего не сказал. Он встал, и мы направились к выходу, не смея смотреть друг на друга. Мы быстро миновали искрящиеся золотом стены и оказались на шумной площади.

Я очень хорошо запомнила конец этого дня. Вода в каналах излучала перламутровое сияние, как будто Опул-Антонио вышвырнул на дно лагуны все золото. Голуби черными точками кружили в небе, и их радужное оперение трепетными огоньками сияло в солнечном свете. Толпы усталых и потных туристов, как приговоренные, брели по стопам Казановы и Тициана. На все мои попытки заговорить с Эриком о браке он отвечал подавленным молчанием. Мы пересекли мост Вздохов, полюбовались на прихотливые тени, падающие на воду от Дворца дожей, где подлинный Антонио Медичи умер от голода в нищете и убожестве, зато в золотом шлеме, так надежно скрывавшем его лицо от посторонних.

К вечеру по каналам заскользили синие и красные гондолы, мужчины в полосатых рубашках исполняли звучные итальянские песни. Я и Эрик быстро поужинали с моими ни на минуту не умолкающими родственниками, после чего поднялись в наш номер и сразу улеглись на прохладные льняные простыни, чтобы как следует выспаться. Следующим днем нам предстояло решать наши проблемы с законом и готовиться к возвращению домой.