Хотите знать? Так вот, никакой я не художник, не скульптор, не музыкант, не женщина, не дочь, не подруга. Все, что во мне есть, не более чем предмет для наблюдения, размышления и анализа. Взгляд, лицо, звук, радость, горе – все я сразу же взвешу, изучу, проверю, помещу в особый раздел и отмечу. Скажу, запишу – и только тогда я довольна. Если бы я умела писать, я бы наверняка стала великим писателем, потому что незаметно для меня, инстинктивно, невольно, неизбежно, все сводится к этому.

Суббота, 9 августа 1884 года

Готов набросок моей картины в красках. Но мне что-то не по себе. Приходится часто ложиться отдохнуть, а когда встаю, голова кружится и несколько секунд ничего не вижу. Кончилось тем, что около пяти я бросила работу и поехала в Булонский лес гулять по пустынным аллеям. Все говорят только о Бастьене, это единственное развлечение нынешнего летнего сезона.

Вторник, 12 августа 1884 года

В сущности, друзья мои, все это значит, что я больна. Я таскаю ноги, я борюсь; но сегодня утром я уже готова была капитулировать, то есть лечь и ничего не делать. И тут же силы ко мне чуть-чуть вернулись, и я еще поискала всяких идей для картины.

Слабость и озабоченность отдаляют меня от реального мира; никогда еще я не понимала его так хорошо, с ясностью, намного превосходящей все, на что я обычно способна.

Все предстает мне в подробностях и с удручающей отчетливостью.

Я, иностранка, невежда и, в сущности, совсем еще молодая, ловлю лучших писателей на неуклюжих оборотах, а знаменитых поэтов на нелепых образах. Что до газет, не могу и трех строк прочесть, чтобы не возмутиться. Не только потому, что это кухаркин язык, но мысли!.. Ни слова правды! Все дань условностям или продажность!

Нигде никакой добросовестности, никакой искренности!

А посмотреть, как почтенные люди в угоду предубеждениям говорят ложь или глупости, в которые явно не верят!!!.. Меня от этого… тошнит.

Вторник, 19 августа 1884 года

Я такая развалина, что насилу надела полотняное платье без корсета, чтобы проведать Бастьена. Его мать встретила нас упреками. Три дня! Три дня не приезжали! Какой ужас. А чуть вошли в комнату, Эмиль закричал: «Так значит, все кончено? Что ж, мы больше не друзья?» А потом и он сам проговорил: «Итак, вы меня покинули? Нехорошо».

Из чистого кокетства повторяю здесь ласковые упреки, которыми он нас осыпал, и все его заверения в том, что мы никогда, никогда не бываем некстати.

Пятница, 22 августа 1884 года

Это рак.

Все кончено, он приговорен! Возможно ли?

Но я еще сама не понимаю, как подействовала на меня эта кошмарная весть. Новое чувство: видеть человека, приговоренного к смерти.

Суббота, 30 августа 1884 года

Сплю часы напролет средь бела дня. Все-таки сделала маленький этюд, сидя в фиакре, но это убого.

Картина на мольберте, все на месте, только меня недостает.

Если бы я сказала все! Мне очень страшно… Вот и сентябрь настает, ненастье не за горами. Малейшая простуда того и гляди свалит меня в постель месяца на два, а там жди, покуда поправишься… А картина! Ради нее я бы пожертвовала всем, а там будь что будет…

Да, самое время поверить в Бога и помолиться…

Боюсь заболеть; я в таком состоянии, что какой-нибудь плеврит может прикончить меня в считаные недели. Впрочем, так оно и будет рано или поздно.

Среда, 2 сентября 1884 года

Делаю рисунок для «Фигаро», но постоянно устраиваю себе перерывы, отдыхаю по часу… У меня жестокая лихорадка, не могу больше. Никогда еще мне не было так худо; но я помалкиваю, и мне не мешают уезжать из дому и работать. К чему признаваться? Я больна, вот и все. Разве болтовней поможешь делу? Ну а то, что я отлучаюсь из дому? Когда мне лучше, эти отлучки мне не вредят.

Суббота, 13 сентября 1884 года

Мы друзья, он нас любит; меня он уважает, и любит, и интересуется мною. Вчера сказал, что напрасно я терзаюсь, что мне бы следовало… понимать, какая я счастливая… Ни одна женщина, сказал он, не добилась такого успеха, как я, причем так быстро.

– Вы известная художница, везде только и разговоров что о мадемуазель Башкирцевой, вас все знают. Это истинный успех! Но вам все мало, вам подавай Салоны дважды в год; все торопитесь, торопитесь, боитесь не успеть! Конечно, для человека честолюбивого это естественно, я сам через это прошел… и т. д.

А сегодня он сказал:

– Меня видят с вами в карете, хорошо еще, что я болен, а не то меня бы обвинили, что я за вас пишу картину.

– Об этом уже поговаривали, – добавил архитектор.

– Но не в газетах же!

– Этого еще не хватало!

Четверг, 18 сентября 1884 года

Виделась с Жюлианом! Мне его недоставало. Но мы так давно не встречались, что почти не о чем было говорить. Он сказал, что у меня наконец-то умиротворенный вид.

Вокруг Жюля собралась вся семья, мать и сестры, они останутся при нем до конца, но они производят впечатление добрых болтливых кумушек.

Этот изверг, Жюль, намерен обо мне заботиться: он желает, чтобы за месяц я вылечилась от кашля; застегивает на мне жакет и все время беспокоится, достаточно ли я укутана.

Да, он, несомненно, питает ко мне дружбу, причем дружбу, не лишенную эгоизма. Я ему сказала, что с завтрашнего дня начну работать, а он в ответ:

– Ну погодите еще. Не бросайте меня.

Я очень люблю этого ребенка.

Пятница, 19 сентября 1884 года

Ему опять хуже. Не знаем, что делать – уезжать или оставаться: он то кричит от боли, то улыбается нам. Уехать – значит признать, что он очень плох, а оставаться и смотреть, словно в театре, как он извивается от боли…

Я ужасна, я говорю об этом без малейшей деликатности, мне кажется, можно было бы найти какие-то слова, более… то есть менее… Бедный ребенок.

Среда, 1 октября 1884 года

Жюлю [Бастьен-Лепажу] все хуже и хуже.

А я не могу работать. Моя картина не будет написана. Вот! Вот! Вот!

Он уходит и очень страдает. Человек в таком состоянии уже отстранен от земли; он уже парит над нами; со мной теперь тоже так бывает иногда. Видишь людей, они тебе что-то говорят, отвечаешь им, но ты уже не на земле – какое-то спокойное равнодушие, не болезненное, а словно после приема опиума.