— Кто может иметь больше, чем ты, Цезарь? К тому же ты распоряжаешься всем и всеми.

— Ты так считаешь? Между тем казна пуста. Я беднее некоторых вольноотпущенных. Вот подумываю ввести новый налог, который должен ограничить любое состояние миллионом сестерциев. Сколько денег у тебя, Азиатик?

— Денег? Не знаю, ты спрашиваешь о домах и землях?

— И об этом тоже. Угощайтесь, друзья мои! Мы же не хотим наскучить Пираллии разговорами.

Он хлопнул в ладоши.

— Позовите музыкантов и певцов!

В числе прочих продемонстрировал свое искусство и дуэт из Нумидии — темнокожие мужчина и женщина с благородными тонкими чертами лица. Они пели песню о любви на своем родном языке, которого никто не понимал, но всем было ясно, о чем идет речь. Они пели своими телами. Голосами, движениями ног, рук, мимикой они рассказали историю любви пары, которым Фортуна уготовила все: разлуку, ревность, радостное примирение, страсть, гнев, отчаяние. Даже Мнестр восторженно рукоплескал им, ведь он был актером, а не певцом. Потом появились акробаты, но настолько плохие, что Калигула, зевнув, обратился к Мнестру.

— Не будешь ли ты любезен здесь, в тесном кругу друзей, продемонстрировать свое искусство, чтобы достойно завершить этот вечер?

Мнестр презрительно посмотрел на Евтюхия и заметил:

— Я не уверен, что здесь все в состоянии оценить его так же, как ты, император.

Калигула сразу понял, кого тот имел в виду. Он рассмеялся и поддержал предположение актера:

— Да, Мнестр, вполне возможно, что Евтюхию большее удовольствие доставляют ржание и пританцовывание лошадей. О вкусах не спорят. Но в лице других ты найдешь достойных ценителей. Итак, сделай нам одолжение!

Мнестр встал, поправил складки тоги, откуда-то извлек маленькое зеркало и, тщательно проверив свой внешний вид, предстал перед взорами немногочисленной публики.

— Я покажу вам сцену из трагедии о Кинирасе и Мирре.

Актер знал, что это одна из любимых пьес императора, и теперь превратился в Кинираса, сына Аполлона. Он стал отцом ребенка собственной дочери и убил себя, когда осознал преступление.

Мнестр играл обе роли. Движения его тела и мимика ясно выражали все, что происходило. Только Евтюхий следил за действием ничего не понимающими глазами и потихоньку зевал, однако к аплодисментам присоединился: Мнестр должен был видеть, что и он, возничий, тоже разбирается в актерском мастерстве.

Неожиданно Калигула подал знак, что обед окончен. Он взял Пираллию за руку и повел через дворцовые залы в спальню. За ними раздавались шаги германских телохранителей. Когда они подошли к дверям, трибун Кассий Херея спросил у императора пароль на предстоящую ночь.

Подняв на него глаза, Калигула сделал несколько жеманных движений, имитируя женщину.

— Трибун с голосом евнуха, что мы выберем на сегодня? — император опустил взгляд, как пристыженная девушка, и пропел: — Приап.

Херея беспристрастно повторил:

— Приап, император!

Когда Калигула исчез с Пираллией в спальне, Херея задал себе вопрос, что это было: безобидная шутка или оскорбление. Впрочем, германцы ничего не поняли, а император, возможно, хотел рассмешить женщину. И Херея решил не обращать внимания.

— Думаю, ты обидел трибуна, — заметила Пираллия.

Калигула сделал удивленное лицо.

— Обидел? Бог не может обидеть. Все, что идет от богов, благо или горе, человек должен принимать смиренно и с благодарностью.

Пираллия заметила угрожающий блеск в его неподвижных глазах, которые внимательно наблюдали за ней. Он хочет испытать ее, непременно выяснить, как она относится к его божественности.

— Должно быть, ты прав, император.

— Раздевайся! И зови меня Гаем Йовисом, потому что я близнец Юпитера, мы поделили с ним мир: он правит на Олимпе, а я — здесь. У всех статуй в Риме мое лицо. Народ имеет право узнавать своего бога. И не только в Риме! Я отдал приказание во всех провинциях построить храмы живому Юпитеру, Гаю Йовису, и установить там мои изображения. Люди с удовольствием это делают, Пираллия, правда! Ты знаешь, как они называют меня на греческом? Зевс Эпифанос Неос Гайос. Звучит неплохо, не так ли?

Пираллия разделась и теперь стояла у ложа нагой, но Калигула не обращал на нее внимания. Длинными шагами он мерил спальню, то исчезая, то снова появляясь между колоннами. И говорил, говорил, не останавливаясь.

— Только с иудеями возникли сложности. Это бунтарский, своевольный народ. Они чтят свою религию превыше всего. Их можно распять, обезглавить, все равно не уступят. Но я справлюсь и с ними! Недавно к Каллисту поступила жалоба, что там был разрушен императорский алтарь. Мой алтарь! За такое преступление я хотел уничтожить весь город, но Каллист отсоветовал. Он считает, что Юпитер должен наказывать только виновных, потому как большая часть горожан регулярно приносила жертвы к этому алтарю. Поскольку некоторых из преступников схватили, я уступил. Их распяли, а потом сожгли.

Калигула довольно засмеялся, представив сцену казни.

— Достойное наказание, не так ли? Но этим не кончится. Все иудеи должны знать, кто их господин, кому они должны поклоняться. Я поручил Публию Петронию, сирийскому легату, установить в храме Иерусалима статую Зевса Эпифаноса Неоса Гайоса — мою статую. В этом бессмысленном храме, в котором нет ни одного изображения бога! Можешь ты себе представить, Пираллия, — пустой храм! — Император поднял руки. — Но скоро он не будет пустым, и иудеям станет ясно, кому нужно молиться.

— Гай, мне холодно, — перебила его Пираллия.

— Холодно? Я никогда не мерзну! Божественный огонь подогревает меня, горит внутри и днем и ночью, не дает мне спать. Людям нужно семь — восемь часов сна, а я обхожусь тремя. Ночи так долго тянутся, Пираллия, и для бога тоже. Да, ложись, ложись!

Он говорил, пока раздевался, говорил, когда ложился сам. Пираллия обняла его оплывшее, сплошь покрытое волосами тело, но не испытала отвращения. Она не испытывала отвращения ни к одному мужчине, с которым ложилась в постель, а отдавалась Пираллия, только если ей этого хотелось.

Мысленно она представила себе, что Пан заманил ее в свою нору и теперь хочет соблазнить. Эта фантазия возбудила женщину. Он считает себя богом, так ведь и Пан — лесной бог.

Пираллия оказалась отличной любовницей, как Калигула и подумал уже тогда, при их первой встрече. Не знающая стыда, с готовностью откликалась она на все его желания, но не с рабской покорностью, а весело, подстегивая его и возбуждая снова и снова.

Калигула пришел в восторг.

— Я разведусь с Павлиной — уже давно хотел, и женюсь на тебе. Если Римской империей правит бог, все должно быть необычно. Я был первым принцепсом, который взял в жены свою сестру, буду и первым, кто женится на проститутке. И горе тому, кто осмелится шутить над этим! Клетки в цирке Максимуса полны диких зверей! Шутники быстро окажутся на арене с мечом в руке перед разъяренными львами.