Генчик не дулся. Но от радостного смущения смотрел в пол и шевелил пальцами босых ног. Зоя Ипполитовна ладонью приподняла его подбородок.

— А чтобы ты больше не говорил глупостей, смотри, кого я привела…

И в дверях возник сам капитан Сундуккер. Фома Иванович. Совершенно такой, как на портрете. Он шутливо насупил бурые клочкастые брови и пробасил:

— Значит, этот самый салажонок утверждает, что меня никогда не было? Ну и ну! Столько дней палил из моего пистолета, а под конец нате вам!

— Я больше не буду, — счастливо выдохнул Генчик, глядя на большущие старомодные ботинки капитана. И зацарапал пяткой половицу… И проснулся…

С ощущением потерянной радости.

Так хорошо было во сне и так погано наяву.

В то утро Генчик никуда не пошел со двора. Возился за сараем в своем игрушечном городе. Налаживал из ниток и спичечных коробков канатную дорогу — от Кирпичных скал до городского парка. Наладил. Покатал пружинчиков. Но все это без радости, почти машинально. Крепкая заноза по-прежнему сидела в Генчике. Заноза-тоска, заноза — больная совесть, заноза-обида… А обида-то на кого? На себя, дурака? На жизнь? На Зою Ипполитовну?

«Да, и на нее! Зачем она мне… такие слова… что я обманщик…»

Но эта последняя обида была не настоящая. Генчик нарочно расцарапывал ее в душе. Так с досадой и горьким удовольствием расцарапывают зудящую ссадину. И раз за разом Генчик мысленно повторял:

«Все равно обратной дороги нет…»

Он, конечно, себе врал. Обратная дорога была. Можно поехать в «Бермудский треугольник» и постараться, чтобы все наладилось. Чтобы сделалось как раньше…

«Не будет как раньше…»

«А ты попробуй. Надуй губы, посопи и скажи — будто и в шутку, и всерьез: «Я больше не буду…»

Генчик мычал и мотал головой. Ох, до чего же стыдно… Мотал и мычал. И во время очередного мычания нашел Генчика здесь, за сараем, Бычок.

Да, представьте себе!

Бычок стоял, расставив ноги в мятых спортивных штанах. И дергал подол пыльной зеленой майки. И, конечно, смотрел насупленно. Лобастый, со щетинистой стрижкой. С коричневыми, будто кофе, глазами без единой искорки.

Генчик почему-то не удивился. Тоже насупился.

— Здорово, — сипловато сказал Бычок.

— Привет… — не то хмыкнул, не то выдохнул Генчик. — Ты… — Он хотел спросить: «Зачем пришел?» Не решился. Проговорил неловко: — Как меня нашел-то?

— На водной станции спросил. У того моториста, с которым ты часто ездишь.

— А-а… — И опять не решился узнать: «А чего надо?»

Бычок сказал сам:

— Я твою пластинку собрал. Осколки. Склеить хочу. Тебе ведь, наверно, за нее попало…

— Еще бы! — вырвалось у Генчика. Потому что терять сказку, терять дружбу в тыщу раз хуже самой крепкой нахлобучки, даже если нахлобучка с ремнем.

— Ну вот… А я склею, чтобы она опять… чтобы тебе больше не попадало…

— Не выйдет, — сказал Генчик горько и уверенно. — При склейке нужна сверхточность… И клей особенный. Чтобы даже щелочки не осталось.

— Я умею. — Бычок смотрел теперь уверенно.

— Ну… склеивай, если хочешь… — Генчик, глядя в сторону, пожал плечами. А что ему оставалось сказать?

— Мне нужен последний осколок… — Бычок сделался слегка виноватым. — Он тогда к твоим ногам отлетел, ты его сунул в карман. Помнишь?

Генчик вспомнил.

— Но у меня его нет! Он у той баб… старой женщины, чья пластинка. Я ей отдал, когда рассказывал. Пришел и говорю: «Вот все, что осталось…»

Так оно и было. И Генчик опять пережил сейчас тот момент. Дернул лопатками, как от озноба.

Бычок спросил настойчиво:

— Это та, что живет в доме за насыпью?

— Ну да…

— А она этот осколок не выбросила?

— Откуда я знаю? — У Генчика это уже чуть не со слезами. — Я же у нее больше не был.

Бычок, видимо, все понял. А если не все, то многое. Переступил, опять подергал майку.

— Ну ладно, я схожу, узнаю… А может, ты со мной?

— Нет. Я туда больше не пойду… Она… на меня злится.

— Из-за пластинки?

— Да. Нет… Вообще…

Пластинку, может быть, и удастся склеить. А все, что было раньше, сказку о капитане Сундуккере разве теперь склеишь?

Бычок понятливо кивнул. Глянул опять:

— А можно я… к тебе еще приду?

— Ну… конечно. Склеишь и приходи.

— А если я… если не получится… Можно я все равно приду?

Они встретились глазами. У Генчика сорвалось — чуть удивленно и неловко:

— Зачем?..

— Ну… — Бычок сильнее задергал майку. — Может, мы подружимся… когда-нибудь…

Генчик сказал ненатурально, деревянно как-то (видимо, от нового удивления):

— Ладно. Приходи.

Бычок подумал секунду, повернулся и пошел.

Генчик догнал его у калитки.

— Нет, ты правда приходи! Без пластинки! Когда хочешь!

Бычок глянул через плечо. И… улыбнулся наконец. Кивнул и ушел.

А у Генчика заноза-щепка внутри стала меньше. И уже не такая острая. И появилась какая-то надежда. Какая — он сам не мог понять. Прислушался к себе. Постоял у калитки. Потом снова пошел за сарай и постоял там. И решил, что жизнь, может быть, не совсем еще кончена.

Генчик посмотрел на небо. Там были грустные облака. Но не дождевые, а просвеченные солнцем. Под облаками носились туда-сюда несколько круглых темных пятен. Те самые НЛО, которые всем уже надоели и про которые дикторы телевидения каждый вечер говорили, что их нет.

Генчик плюнул, но без досады и даже весело. Потом стал искать в кармане: надо было достать несколько тяжелых шариков, чтобы положить в вагончики игрушечной канатной дороги. Для балласта. А то они слишком болтались от любого ветерка.

Шарики, конечно, нашлись. Но вместе с ними попал в пальцы твердый кусочек. Треугольный и колючий. Генчик достал. Это… это был еще один осколок пластинки. Маленький, с ноготь!

Наверно, он откололся в кармане от того, большого.

Как же Бычок теперь склеит пластинку? Соединит все куски, а в черном диске — треугольная пробоина…

В этих размышлениях, в новых сомнениях и тревогах провел Генчик время до обеда.

2

В своих терзаниях Генчик не мог догадаться о многом. О главном. Что Зое Ипполитовне тоже не сладко.

Когда он ушел от нее, сразу стало так тошно, что хоть реви, как девчонка…

Зоя Ипполитовна, конечно, не ревела. Она, сжав губы, ходила по комнатам, машинально поправляла на стенах фотографии в рамках, перекладывала на столах и подоконниках всякие вещи.