– Это я, – сказал он.

Я кивнул – это понятно.

– Я хотел тебе сказать, что…

– Это понятно, – сипло сказал я. – Я знаю.

Нет сини в ноябре. Небо, как снег, на котором хозяйка выбила пыльный ковер.

– Ну, что ты стоишь? – спросил я у него.

Он повернулся и ушел.

Замполит позвал меня к себе, когда документы были уже на руках и можно было ехать.

– Ну, Мальцев, что делать собираешься после дембеля? В институт? Не забыл математики? За что примешься?

– За жизнь, – пожал я плечами.

– Слушай, Мальцев, – сказал замполит запросто. – Не езди к Баринцову. Ну, ты ему морду набьешь или он тебе набьет – что толку-то?

– Да, – сказал я. – Конечно.

Дома я был на третий день. С вечера хмарило небо – оно темнело, как свежий асфальт. Мать стелила постель и плакала, включив воду в ванне. Отец сидел, положив тяжелые руки на стол, и смотрел на горлышко бутылки – всё.

– Ленка Звонарева выросла-то как. Ты и не узнаешь, – сказала мать, пронося в комнату подушки. – Такая, прям, стала…

– Ну а ты теперь что? Сразу в институт? Или съездишь куда отдохнешь? Или к другу-приятелю. Я вот в пятьдесят четвертом после демобилизации, это тогда еще Египет начал…

– Сразу в институт.

Я вышел подышать во двор. Сильно холодало. Мимо прошли две девицы и громко засмеялись в подъезде, зашептав: «Мальцев уже вернулся».

Мальцев – это я.

Я лег спать – как головой в колодец.

Рано в шесть утра я проснулся, смотрел на потолок, потом встал, напился воды и подошел к окну.

Мать смотрела мне в спину. У этого окна она ждала меня.

Небо устало прогибаться над грязью и черными трепетными ветвями. Незаметно, густея на глазах, кружась, переплетаясь, полетел вниз первый снег – легкий, пушистый, сразу тая внизу, как призрачная сеть покрывая все, как косые мягкие пряди любимых волос, колыхаясь на ветру, – шел снег.

Я постоял, посмотрел на снег и пошел спать дальше.

За полтора месяца до дембеля сержанту Петренко перестала писать девушка.

Петренко курил себе в туалете и глядел в окно: за окном был мрак, и только согбенные над бетонным забором фонари брызгали, как душ, патлатые струи рыжего света.

«Паскуда, какая паскуда, – сказал себе под нос Петренко, старательно плюнул в раковину, проводил взглядом серебряный плевок и тогда вслед добавил: – Падла».

Казарма уже отдала Богу души, кто-то даже храпел самым похабным образом, вызывая нервные скрипы соседа внизу. Наконец тугая подушка совершила стремительное путешествие к голове храпуна, в покое шевельнулось сонно матерное слово, и неспавшие успокоенно крякнули кроватями в благословенной тишине.

– Баринцов, – позвал Петренко. – У вас все на месте?

– Что я их, порю, что ли? – буркнул с деланой грубостью Баринцов, отвлекшись от душевной беседы в углу кубрика с писарем Смагиным, и добавил что-то еще вполголоса, вызвав сдержанное ржание соседей.

«Вот паскуда, а?» – подумал Петренко уже спокойней.

– Коровина нет и этого духа… Пыжикова, – ответил наконец Баринцов, поудобней усевшись в кровати. – Коровин никак бабу из автопарка не выведет.

– А Пыжиков?

Баринцов значительно повел головой и пропел:

– А они изволят письма жечь. У них неудачи на личном фронте.

Петренко прошел мимо дневального и стал неторопливо спускаться вниз, вслушиваясь в голоса у выхода: визгливый голос Коровина был, наверное, слышен всему гарнизону.

– Такая баба… Я ее раздел – она только «ку-ку» сказала… И все. Слава богу, что Коробчик машину не закрыл, в кабине хоть ноги торчат, а все теплей, а то пришлось бы на снегу зад морозить.

Петренко прошел совсем тихо, даже приостанавливаясь на каждой ступеньке. Он четко слышал каждое слово.

– А что… Петренко же на снегу порол. Я думал: врут. Ходил специально посмотреть, и правда: на снегу – зад и две коленки, прямо под домом, жильцы небось охреневали, я торчу…

Коровин примолк, видно, затянулся сигареткой; плутающий, нервный голос Пыжикова спросил:

– В-валер, а вот как ты начинаешь?

– Чего? – не понял Коровин.

– Ну вот, с бабой чтоб… Ну, чтоб она поняла, если не пьяная.

– Да ты что, братан, мальчик, что ли? – захихикал Коровин.

– Да ты что, охренел, хлоп тать, – громко заспешил Пыжиков, и Петренко поморщился, покачиваясь на носках на последней ступеньке. – Мне просто интересно.

– Ну что, – Коровину, видно, уже совсем хотелось спать, и он зевал. – Это само как-то, так…

Петренко прокашлялся совершенно без нужды и вышел на крыльцо.

Коровин трогательно приподнял в знак приветствия лихо задвинутую на затылок шапку и показал зубастую, как кукурузный початок, улыбку.

Пыжиков только покосился и помрачнел.

– Не спится? – участливо спросил Петренко у него и тяжело, рукой направил к двери. – Шагом марш в кровать!

Пыжиков, не смотря на него, выдернул плечо из-под его лапы и враскачку шагнул к двери, длинно сплюнул в снег.

– Стой? – рявкнул Петренко. – Я что сказал?! Что надо ответить, сынок?

Пыжиков лениво повернулся и с натянутой усмешкой выговорил:

– Есть, товарищ сержант.

– Иди, сынок, – напутствовал его Петренко и прикурил у Коровина.

– Коровин, – сказал он, когда некстати проснувшийся дежурный по части кончил орать, где это на ночь глядя шлялся Пыжиков. – Ты завтра в увольнении?

– В увал, конечно, к бабам, – сладко прищурился Коровин и соединил улыбкой уши. – В общагу кондитеров. Конфеты «Мишка на севере». Чай и бабы. Хочешь со мной? Я с Поповым думал, а он в карауле.

– Коровин, возьмешь с собой завтра Пыжикова, – сказал Петренко и почесал усы.

– На хрена? – отлепил губу от сигаретки Коровин. – Мне и так неплохо будет.

Была уже глубокая ночь, и Петренко совсем было пора в кровать, несмотря на бессонницу – верную спутницу всех дембелей.

Он протер кулаком правый глаз, посмотрел на этот самый правый кулак и легонько ударил Коровина в грудь, потом, задумчиво глядя ему прямо в глаза, размахнулся побольше и двинул сильнее уже, с неприятной, натянутой гримасой, с силой размахнулся еще раз, но Коровин уже отпрыгнул в снег и старательно выдавливал из себя вынужденный смешок – ведь это была шутка, только шутка, что же еще…

– Ты следи всегда за интонацией, Коровин. Я же не сказал: возьмешь с собой завтра Пыжикова? Я сказал: Коровин, ты возьмешь с собой завтра Пыжикова.