в том силе и за счет образа Сатаны. Среди наиболее известных архетипов, затерянный в седой мгле древности, выделяется божественная триада. В первые века христианства этот архетип проявляется вновь, уже в христианской формуле Троицы, языческой версией которой предстает Hermes ter unus (тройственный Гермес). Не составит труда заметить и то обстоятельство, что великая богиня ефесян[649] была переосмыслена как θεοτόχος. Это превращение, на которое многие столетия не обращали внимания, сделалось важным благодаря догматам Conceptio immaculata (Непорочного Зачатия) и, позднее, Assumptio (Успения) Богородицы. Фигура посредницы обретает почти полное, почти классическое совершенство, а в глаза буквально бросается, что за торжественным провозглашением догмы прячется не произвол папской власти, но некое анонимное общественное движение католического мира. Столь же автохтонными являются многочисленные чудеса Богородицы, предшествовавшие Успению; это подлинные, искренние переживания, идущие непосредственно из бессознательной психической жизни.

470 Не стану множить примеры без необходимости, лишь подчеркну, что фигура Сатаны также претерпела любопытное развитие, если принимать в расчет весь промежуток от первого, едва заметного появления этой фигуры в Ветхом Завете до ее «пышного цветения» (eigentlichen Blute) в христианстве. Сатана сделался воплощением Врага и олицетворением вселенского зла, но такое случилось далеко не в первый раз, ибо мы находим прообразы этой фигуры столетиями ранее — в Сете древних египтян и в персидском Ахримане. Считается, что образ христианского дьявола во многом обусловлен именно персидским влиянием. Однако истинная причина для дифференциации этой фигуры состояла в появлении представления о Боге как summum bonum (высшем благе), что резко противоречило ветхозаветной точке зрения и, ради сохранения психического равновесия, неизбежно требовало наличия infimum malum (отъявленного зла). Тут не нужны никакие логические доводы, хватит и естественного, бессознательного стремления к равновесию и симметрии. Уже очень рано, у Климента Римского, встречаются рассуждения о Христе как деснице и дьяволе как левой руке Бога, а в иудео-христианской традиции принято наделять Бога двумя сыновьями, из которых Сатана старший, а Христос младший. Далее фигура дьявола вознеслась до таких горних, метафизических высот, что ее пришлось в четвертом столетии насильственно лишать могущества, дабы справиться с угрозой манихейства. На сей раз низвержение с высот было осуществлено посредством рационалистической рефлексии, при надлежащем употреблении софистики, которая определила зло как privatio boni. Это событие не помешало, в основном благодаря влиянию учения катаров, распространиться в одиннадцатом столетии во многих областях Европы вере в то, что мир сотворен не Богом, а дьяволом. То есть архетип несовершенного демиурга, некогда удостоенный официального признания в гностицизме, явился снова — в ином обличии. (Близкий архетип можно, пожалуй, усмотреть в фигуре космогонического шута у первобытных народов[650].) После истребления еретиков, которое продолжалось вплоть до четырнадцатого и пятнадцатого столетий, наступило тревожное затишье, но Реформация опять выдвинула образ Сатаны вперед. Упомяну здесь одного только Якоба Беме, который наметками изобразил торжество зла и умаление принципа privatio boni. То же самое можно сказать о Мильтоне, жившем в том же «умственном климате». Что касается Беме, он, не будучи прямым наследником алхимической философии, важность которой до сих пор сильно недооценивают, перенял, безусловно, ряд ее основных идей, среди которых особняком стоит возвышение Сатаны — тот превратился в поистине космическую фигуру первого порядка у Мильтона и даже избавился от подчиненного положения левой руки Бога (предписанного ему Климентом). Мильтон пошел дальше Беме и предъявил Сатану в качестве истинного principium individuationis (принципа индивидуации), или представления, предвосхищенного несколько ранее алхимиками. Приведу всего один пример: «Ascendit a terra in coelum, iterumque downit in terram et recipit vim superiorum et inferiorum. Sic habebis gloriam totius mundi» («Возносится он с земли на небо и снова спускается на землю, обретая власть наверху и внизу. Так придет к тебе слава всего мира»)[651]. Эта цитата взята из знаменитого алхимического трактата Tabula Smaragdina («Изумрудная скрижаль»), автором которого считали Гермеса Трисмегиста; авторитет последнего оставался непререкаемым на протяжении тринадцати с лишним столетий работы алхимической мысли. Вообще эти слова относятся не к Сатане, а к filius philiusphorum (философскому сыну), символизм которого, как, полагаю, мне удалось показать, совпадает с символизмом психологического «Я». Алхимический filius — это одно из многочисленных проявлений Меркурия, он же duplex (двойка) и ambiguus (двойственный), известный вне области алхимии как utriusque capax — способный на что угодно. Его «темная» половина имеет явное сходство с Люцифером.

471 Во времена Мильтона подобные идеи витали в воздухе, составляя часть общего запаса культуры, и довольно многие духовные учителя сознавали, что искомый философский камень есть не что иное, как «цельный человек». Сопоставление Сатаны с Прометеем достаточно ясно показывает, что мильтоновский дьявол олицетворяет суть человеческой индивидуации и, следовательно, подлежит рассмотрению в психологии. Эта очевидная близость образов чревата, как мы знаем, угрозой не только для метафизического положения Сатаны, но и несет опасность для других нуминозных фигур. В эпоху Просвещения метафизика как таковая начала приходить в упадок, и разрыв между знанием и верой уже не подлежал заделыванию. Наиболее яркие фигуры метафизического пантеона восстановили свою автономию и остались едва ли запятнанными, но этого, конечно, нельзя сказать о дьяволе. В «Фаусте» Гете он оказался умаленным до личного фамильяра, подручного духа, до простой «тени» отважного героя. Будучи в итоге свергнут рациональным либеральным протестантизмом, Сатана отступил на темную половину христианского Олимпа, обособился как «странный человек», и тем самым (что, к слову, отчасти было на руку церкви) подтвердился древний принцип «Omne bonum a Deo, omne malum ab homine». Ныне дьявол сидит под замком психологии.

472 Психологическое правило гласит, что архетип, утрачивая свою метафизическую ипостась, начинает отождествляться с сознательным разумом индивидуума, на который оказывает влияние и который переделывает как бы под себя. А поскольку архетип всегда обладает определенной нуминозностью, интеграция нумена подразумевает обычно инфляцию субъекта. Поэтому ничуть не удивителен и соответствует психологическим ожиданиям тот факт, что Гете назвал своего Фауста сверхчеловеком. В последнее время этот тип распространился за пределы сочинений Ницше и утвердился в области политической психологии, а его воплощение в человеке принесло все те последствия, каких можно было ожидать от столь дерзновенного присвоения власти.

473 Люди живут вовсе не в замкнутых пространствах, и эта инфляция подобно инфекции распространилась повсюду, породив чрезвычайную моральную и мировоззренческую неуверенность. Врач-психолог просто обязан проявлять интерес к таким фактам, хотя бы по профессиональным причинам, и потому нам выпало наблюдать незабываемое зрелище: психиатр предлагает публике критическое исследование «Потерянного рая» Мильтона. Размышляя над этим в высшей степени неуместным сочетанием факторов, я решил, что лучше всего сумею выполнить свои обязательства, если объясню благонамеренному читателю,