б чаю. Жара растреклятая… сентябрь, а печет адски! Да вы курите, я привык, сыновья сигарами травятся. А вот и чай!

Гость пил вприкуску с сахаром, деликатно сопя и утираясь широким платком. Напившись, перевернул чашку вверх дном и слегка отвалился от стола.

— Каждый вечер взяли мы за правило читать ваши стихи, Габдулла-эфенди. Внуки мои знают их наизусть, приятно наблюдать малюток, вкушающих прелесть благозвучных ваших творений. Бог надоумил наших издателей выпускать специальные книжки для детей.

— Да, да, — машинально кивал Габдулла, соображая, что же привело к нему столь важного гостя.

— Мы, слава богу, дожили до благословенных времен, когда имеем свою печать и превосходных журналистов. Мне, признаться, понравились ваши заметки о нашей фабрике. Вы пишете с прямотой, которая, быть может, попервоначалу и не нравится, но польза от этого несомненная. Вот, даст бог, получу бельгийское оборудование, так рабочим будет полегче. — Помолчав, он вдруг спросил: — А вас не интересует история нашей фирмы? О, это целая назидательная повесть для теперешней молодежи! Мой дед, Курамша Акчурин, поставлял шерсть для мануфактур симбирских помещиков. А потом в Зия-Баши поставил собственную фабрику. Ежели с теперешними сравнить, то — тьфу, мелочь! Но ведь каждое дело начинается с малого. А теперь вот акционерное общество, я директор-распорядитель. Только возраст уже не тот, делами все больше Якуб заправляет.

— Но и вы, Хасан-эфенди, не бежите от трудов.

— Я, как могу, выполняю свой долг перед соплеменниками. И горжусь, что моими усилиями тоже созданы благотворительные общества… просветительское, музыкальное, есть даже женский комитет. Вы усмехнетесь: мол, этакие объединения миллионеров и потомственной голытьбы — лицемерие и ханжество. Однако в условиях национального неравенства… словом, вы понимаете.

Габдулла кивнул. Понять было нетрудно: суровость властей укрепляла оппозиционные настроения различных слоев мусульманства, и на этом основании кое-кто верил в религиозное и национальное единство. В самом деле, разве невозможно на определенных этапах истории объединение богатых и бедных? «Но никогда богач не расстанется со своим кошельком ради бедного своего соплеменника!» — кажется, так говорит Хусаин Ямашев. Или сам он говорил так, потому что и сам он давно уж понял эту горькую истину.

А прелюбопытно этакое краснобайство в устах делового человека! Неужто он такой идеалист?

— …Перед нацией открываются широкие пути для процветания, вся азиатская Россия в скором времени будет в руках наших промышленников и торговцев, вся, начиная от Урала и до самого Герата. Там, где правительство ставило свои форпосты с каменными стенами и бойницами, сейчас повсюду растут мирные фактории. В Оренбурге, Уральске, Омске, Троицке — везде построили мы храмы, торговые дома, фабрики. Книги, напечатанные в Казани, читают десятки тюркских народов империи.

Горделиво, прочувствованно говорил он о казанцах: наследники, богатых традиций волжских булгар, они издавна были народом оседлым, городским, книжным. Их колыбель — Заказанье, но благодаря деятельному характеру народа возникли новые многочисленные точки разнонаправленной татарской диаспоры: Астрахань и Оренбург, Уфа и Омск, Семипалатинск… Казанцы явились проводниками исламской культуры, основателями торговых факторий вдоль древних дорог. Старотатарский язык тюркитель становится в наши дни своего рода латынью на огромной территории между Волгой, Уралом и Тургайской равниной. Власти обеспокоены этим, но власти же пользовались всегда татарским влиянием для привлечения степняков на сторону России…

— И то примите к сведению, что должность муфтия вот уже почти полтораста лет занимают только казанские муллы. И то, Габдулла-эфенди, что казанцы становятся как бы костяком особой мусульманской нации.

— Нет такой нации, Хасан-эфенди, — тихо сказал Габдулла. — Казанцы давно уже определились как народ и создали свой язык — татарский. Крестьянин и рабочий не читают на тюркитель, это даже не язык интеллигенции, это, простите, язык дельцов, которые объясняются на нем в своих факториях. Я литератор, и если вы хотите знать мое мнение на этот счет, то я мечтаю о том, чтобы у нас была литература на языке простых людей, крестьянина и рабочего. Я убежден, что такое время уже наступает.

Хасан-эфенди слегка помрачнел, но согласился:

— Верно. Читая ваши стихи, я убеждаюсь, насколько богат и благозвучен наш язык. В трудной борьбе отстояли мы свои права на религию, самобытное существование, теперь в наших руках есть еще и капитал. Разве без капитала возможно было бы столь широкое издание газет и книг? Ах, если бы вы прекрасным слогом рассказывали мусульманам о всеблагих делах, освященных именем всевышнего! О прогрессе! Быть может, тогда иные богословы поубавили бы свой пыл со всякой модернизацией. Да вот хотя бы взять Мусу Бигиева… о чем он пишет?

Габдулла улыбнулся: хитроумнейший Муса-эфенди утверждал, что содержание аль-Корана можно привести в соответствие со взглядами современного человека и западной науки. Константинопольский шейх-уль-исламат объявил его книги еретическими.

— Но вам-то что за печаль, Хасан-эфенди? Свободно толкуя аль-Коран, можно согласовать с исламом любую норму жизни буржуазного общества: равноправие женщин, дружественные отношения с иноверцами… вот вы, например, в своих делах общаетесь не только с правоверными. Приспособившись к новым условиям, ислам станет только сильней — вот ведь о чем книги Бигиева!

— Хе-хе, с нас довольно новизны в торговом и промышленном деле. А религия тем и хороша, что хранит в неприкосновенности нашу мораль.

— Но не устарела ли наша мораль?

— Надеюсь, вы не хотите сказать, что опусы Бигиева интересны и полезны?

— У меня эти книги вызывают улыбку.

— Слишком мягко сказано. И представьте, не нашлось пока еще ни одного достойного оппонента, который бы ему возразил! Я не беру в расчет деревенских священников, у них репутация известная, они до мозга костей кадимисты, старозаветный народ. Но вот, например, в «Эль-ислахе», в других уважаемых газетах… Почему бы вам не выступить против Бигиева?

— Об ишанах, богословах и прочих я столько написал, что мне давно уж закрыт путь в рай.

— Ну, насчет рая… пропуск туда выдают не одни только муллы, — сказал он грубовато-покровительственным тоном. И, с той же грубоватой самоуверенностью оглядывая комнату, покачал головой: — Однако человеку с вашим дарованием можно было бы иметь жилье попросторней. Вы не интересовались домом Гисматуллина? Половина дома, пожалуй, вас бы устроила.

— До скончания века не расплатиться.

— А вам бы и не пришлось платить. Это я к тому, что вторую половину дома берет наше акционерное общество.

— Нет, Хасан-эфенди, мне хватает моей комнаты.

— Ну, дело ваше, дело ваше. Я и сам в молодости был нетребователен. — Смеясь, играя молодца, он резко колыхнулся тучным телом, вскочил и едва устоял на ногах на гладком крашеном полу. — Габдулла-эфенди… вас и в самом деле оставила равнодушной книга Бигиева?

— Видите ли, Хасан-эфенди, вы полагаете, что его надо как следует пробрать…

— Вот именно!

— Вам, может быть, трудно меня понять. Вы