В театре города Бордо роялисты, чтобы проверить настроение общества, решили воспользоваться присутствием молодой четы и встретили ее появление криками: «Да здравствует король!» Но весь зал громоподобным эхом ответил: «Долой!»

Принц и принцесса прибыли в Париж в июне, чтобы провести там полтора месяца. Все заметили, что Бонапарт, будучи республиканским первым консулом, то есть временным должностным лицом, выступал от имени всей Франции. Перед подобным величием отступали все привилегии королевской крови, и потому их юные Величества первыми нанесли ему визит. Он ответил им визитом на следующий же день.

Затем, чтобы раз и навсегда дать понять, какое расстояние пролегает между Бонапартом и ими, консулы Лёбрен и Камбасерес первыми посетили принца и принцессу.

Представление гостей парижскому обществу должно было состояться в Опере. Но в назначенный день Бонапарт то ли по расчету, то ли в самом деле по болезни отказался присутствовать на объявленном спектакле, сославшись на нездоровье.

Его заменил Камбасерес, который и сопровождал инфантов в театр. Они вошли в ложу консулов, Камбасерес взял графа Ливорнского за руку и представил его публике, ответившей дружными аплодисментами, возможно, не лишенными некоторой насмешки.

Недомогание первого консула породило целый шквал предположений, ему приписывали намерения, которых у него, возможно, и не было. Его присные говорили, что он не захотел самолично представлять Франции Бурбонов. Роялисты утверждали, что таким образом он готовил умы к возвращению свергнутых монархов, им вторили те немногие республиканцы, которые еще остались в стране после последнего кровопускания. По их мнению, пышный прием, оказанный в его отсутствие, должен был приучить французов к мысли о восстановлении монархии как таковой.

Министры последовали примеру первого консула. Особо отличился г-н де Талейран, который в своих аристократических пристрастиях всегда тяготел к полному восстановлению прежнего строя, прекрасным представителем которого являлся он сам благодаря своей элегантности и красноречию. В своем замке в Нейи он устроил в честь странствующего принца великолепный праздник, на который сбежался весь парижский высший свет. К слову сказать, министра иностранных дел часто навещали многие из тех, кто на дух не выносил Тюильри.

Принца и принцессу, которые никогда не бывали в своей будущей столице, ожидал большой сюрприз. Посреди яркой иллюминации перед их глазами возник Палаццо Веккьо — главная и самая флорентийская достопримечательность Флоренции. На площади перед ним танцевали и пели одетые в итальянские костюмы актеры, и целая вереница юных девушек поднесла будущим суверенам цветы, а первому консулу — корону триумфатора.

Говорили, что Талейрану этот праздник обошелся в миллион, но он того стоил, ибо благодаря ему Талейран сделал то, чего не сумел бы никто другой: за один вечер он привлек на сторону правительства больше сторонников прежнего режима, чем за два предыдущих года. Ведь они сожалели о прошлом из-за того, что многого лишились, а теперь у них появилась надежда на возвращение всего утраченного.

И, наконец, граф и графиня Ливорнские в сопровождении посла Испании графа д'Азара явились в Мальмезон. Первый консул вышел навстречу будущему королю во главе своего милитаризованного семейства, а тот, никогда прежде не видевший подобного торжества и совершенно потерявший голову от обилия нашивок и эполетов, бросился к нему с объятиями.

Теперь самое время сказать, что бедный принц был идиотом или чем-то вроде того, природа, наделив его светлой душой, наотрез отказала ему в разуме. По правде говоря, воспитание, полученное им при дворе, окончательно погасило те немногие проблески, изредка освещавшие его ум.

Людовик Пармский провел в Мальмезоне почти все то время, которое он пребывал во Франции. Г-жа Бонапарт уводила молодую королеву к себе, первый консул выходил из кабинета только во время ужина, поэтому обязанность составлять компанию Людовику и развлекать его легла на плечи адъютантов.

Один из адъютантов Бонапарта, герцог Ровиго, вспоминал:

«Поистине требовалось большое терпение, чтобы выносить все детские глупости, коими была забита его голова.

Когда мы наконец поняли его состояние, мы принесли игрушки, которые обычно дают ребенку.

И с этого момента он больше не скучал.

Мы страдали от его умственной отсталости и с болью смотрели на этого красивого молодого человека, предназначенного для того, чтобы управлять людьми. Он дрожал при виде лошади и не осмеливался сесть на нее, а время проводил за игрой в прятки и в чехарду. Все его образование сводилось к знанию молитв: он умел прочитать молитву перед обедом и молитву после него.

И, тем не менее, именно в такие руки должна была попасть судьба целого народа.

Когда он уехал в Этрурию, первый консул после прощальной аудиенции сказал нам: "Рим может быть спокоен, этот — Рубикон не перейдет"[96]».

Бог смилостивился над своим народом и забрал Людовика Пармского к себе уже через год.

Однако Европа не видела, что собой представляет молодой король, она запомнила только факт создания нового королевства и подумала, что за странный народ эти французы, они отрубают головы своим королям и заводят новых в других странах.

Читатели, надеемся, оценили, сколь тщательным образом и без всякой предвзятости мы представили им исторических персонажей, играющих важную роль в нашем повествовании. Именно в таком виде они предстают в глазах каждого беспристрастного историка. Мы не дали себе увлечься воспоминаниями о несчастьях, постигших нашу семью, а именно воспоминаниями о Египетской кампании Бонапарта и Клебера, на сторону которого встал мой отец. Мы не пошли на поводу у тех вечно поющих осанну обожателей, которые восхищаются всем и несмотря ни на что. И мы не последовали за модой, введенной оппозицией Наполеону III, которая состоит в том, чтобы огульно охаивать прошлое, чтобы подорвать основы, служащие шаткой опорой этой новой династии. Нет, я был, не скажу, справедлив — за такое никто не поручится, но искренен, и полагаю, читатель моей искренности отдаст должное.

Тогда продолжим! Нам думается, к тому времени, до которого дошел этот рассказ, у первого консула сложилась твердая уверенность, что достичь своих высоких целей он может как войной, так и миром, но теперь он предпочитал мир. Нет, мы не станем утверждать, что этого везучего игрока в кровавые военные игры, которые он так хорошо знал и в которые безусловно верил, не преследовали по ночам тени Арколя и Риволи. Вполне возможно, что иногда его будило видение гибких нильских пальм и строгих пирамид Гизы, сияющих снежных вершин Сен-Бернара и серого дыма Маренго. Но мы думаем, что он видел и блеск золотых плодов и венцов из дубовых листьев, которыми мир одаривает тех любимцев судьбы, которые закрывают врата храма Януса.