В этот момент я поняла. Клэнси хотел не просто заткнуть ей рот, чтобы она не могла рассказать другим о лекарстве. Он хотел наказать ее тем способом, который, он знал, причинит ей больше всего боли. Он взял ее блестящий ум и запер внутри нее.

– Верно, мы хотим поговорить об исследовании, которое вы проводили.

– Таааа… – проглотив слюну, она попыталась выговорить что-то еще. Мне никогда не доводилось видеть человека в таком жалком состоянии. Я боролась с желанием взять ее за руку, когда она протянула ее к нам. – Тааааблица.

– Верно, таблицы. – Я мягко сжала ее плечи и отвела к кровати. Не знаю, помнила ли она о том, что случилось в прошлый раз, когда я находилась здесь с ней, но она не сопротивлялась, пока я не попыталась заставить ее сесть.

– Руби, – сказал Толстяк, – ты готова?

Ее плечи сгорбились, а мышцы напряглись под моей рукой. Она уже готовилась. Она знала, что я такое.

Погружаться в ее сознание во второй раз было так же болезненно, как и в первый. Доктор Грей превратила свои воспоминания в бурлящую реку, которую я не могла перейти – поток пейзажей, домов, дорог, детских игрушек, учебников, цветов, столового серебра – всего, что только приходило ей в голову, чтобы защитить важные воспоминания.

Но мы были связаны. И все остальное не имело значения.

– Руби. – Толстяк стоял у меня за спиной – я знала это, но мне казалось, будто он говорит со мной из коридора. – Руби, какой твой… м… твой любимый цвет?

– Мой любимый цвет, – повторила я, дав слову сформироваться перед мысленным взором, – зеленый.

Я еще не успела выговорить его до конца, как что-то изменилось. Секунду назад меня тащило от одного образа к другому, и они длились лишь долю секунды. А в следующее мгновение мне показалось, будто меня швырнуло в стену стеклянных осколков. Я отшатнулась – мысленно и физически.

– Назови мне свое среднее имя, – произнес Толстяк.

– Это…

Эти слова заставляли меня приблизиться к ее боли, почувствовать ее остроту. Эта часть ее сознания была такой темной, такой невыносимо темной. Должно быть, ей было больно каждый раз, когда она пыталась говорить, воспользоваться этой частью своего сознания. Он хотел, чтобы она страдала. Страдала.

– Какое у тебя среднее имя? – повторил он.

– Элизабет.

Я почувствовала, как мой рот произносит слова, но их заглушал шум крови в моей голове. Мне нужно преодолеть это. Это стекло. Мне нужно его сломать. Мне нужно пробиться через него. Отраженное сознание.

– В честь кого тебя назвали?

Вопросы Толстяка помогали мне удерживаться в этой части ее сознания. Каждый раз, когда мне приходилось остановиться, чтобы обдумать ответ, выносить боль становилось немного легче.

– В честь бабушки. Бабули.

Бабушка, Бабушка. Бабушка. Человек, который помнит меня. Которого я смогу найти, когда все это кончится. Ты нужна мне. Ты нужна нам.

Я вцепилась в Лилиан еще крепче – я уже не сомневалась, что мои ногти впились в ее тело. Сделав последний глубокий вдох, я ударила в эту стену так сильно, как могла, превратив свое сознание в биту, которой колотила по ней, пока не услышала оглушительный треск. Я скользнула вперед, с усилием пробираясь дальше, пока стена не рассыпалась и не разрезала в клочья связь между нами.

– Руби, как назывался наш фургон? Как мы его называли?! – Толстяк, должно быть, выкрикнул этот вопрос. Его голос прерывался.

– Черная… – пробормотала я, ощущая, как мое сознание разлетается на куски – боль повсюду – агония. – Черная Бетти.

Я не столько проскользнула внутрь, сколько рухнула сквозь остатки барьера. Мир вокруг меня взорвался ярко-синим светом…

Когда я пришла в себя, выбравшись из тумана боли, я лежала на спине на полу, встревоженное лицо Толстяка нависало надо мной.

– Порядок? – спросил он и взял меня за руку, чтобы помочь сесть. – Как ты?

– Как будто в голову воткнули пылающий нож, – выдавила я сквозь стиснутые зубы.

– Ты отключилась на целую минуту. Я начал волноваться.

– Что произошло? – спросила я, поворачиваясь к кровати. – Что…

Лилиан Грей сидела на краю постели, уткнув лицо в ладони. Ее плечи тряслись, вздрагивая с каждым вздохом.

«Она плачет, – поняла я, поднимаясь на колени. – Я сделала ей больно…»

Ее лицо покраснело и опухло от слез. Атмосфера в комнате изменилась, буря эмоций унеслась прочь, и осталось только невесомое синее небо. Когда она посмотрела на меня, она действительно меня увидела. Ее губы сложились в болезненную улыбку.

– Спасибо. Тебе. – Она произносила каждое слово, будто оно было маленьким чудом.

А потом я тоже расплакалась. Напряжение, которое копилось у меня в груди, нашло выход в следующем тяжелом вдохе и полностью растворилось, когда я выдохнула. Я сделала это. Если даже я не сделала в своей жизни больше ничего стоящего, я помогла этой женщине. Я вернула ей ее голос. Я не сломала человека, а помогла ему стать целым.

– Эм… – неловко начал Толстяк. – Может, мне стоит… ну…

Я поднялась, легко рассмеявшись.

– Думаю, я пойду поищу Коула, – сказала я. – Сможешь рассказать ей, что происходит? Убедиться, что все в порядке?

Выйдя из комнаты, я вытерла лицо краем рубашки, и подождала, пока успокоится дыхание, а потом заглянула в спортзал, в кабинет, в большую комнату, где дети уже расселись со своими тарелками макарон с сыром.

Верно. Обед. А это значит…

Я бросилась к коридору, ведущему в кухню, перепрыгивая по две ступеньки сразу. Дети, которые накрывали там столы, только пожали плечами и сказали, что Коул зашел и унес две тарелки. Ждать снаружи у входа в архив было бы слишком подозрительно. Я достала ключ, который висел на шнурке у меня на шее, огляделась, убедиться, что меня никто не видит, вошла внутрь и заперла дверь за собой. Лампочка над головой закачалась от движения воздуха, а дверь, скрытая за стеллажом, заскрипела, потому что была закрыта неплотно.

Именно любопытство, больше, чем что-либо другое, заставило меня войти в этот узкий коридор. Впервые за много дней я собиралась увидеть его – Коул просто освобождал меня от этой обязанности каждый раз, когда я предлагала сделать это, – говорил, что лучше, если я буду держаться подальше, чтобы не вызывать у Клэнси враждебность, раз он приходит в ярость от моего вида. А так он ведет себя дружелюбно, и нет никаких признаков, что он пытается влиять на сознание Коула.

Теперь, когда Вайда вернулась, я ожидала, что она скорее всего будет стоять здесь, наблюдая за ним в маленькое оконце в двери, – но нет. Там не было никого, кто проследил бы, чтобы Клэнси не начал хозяйничать в сознании Коула. Если бы кто-то сказал мне, что Коул и Клэнси будут сидеть лицом друг к другу на полу и есть, разделенные лишь несколькими сантиметрами пуленепробиваемого стекла… Я бы посоветовала тому человеку держать свои фантазии при себе. Но так и было. Они оба сидели и разговаривали, непринужденно, как старые друзья.