Робин в бессильном отчаянии откинулся спиной к стене и осел по ней на пол.

Мальчик горел еще с полчаса, а потом стал мерзнуть от собственного пота, леденеющего на его теле. И вместе с температурой из него быстро, словно воздух из воздушного шара, уходила жизнь и слабело дыхание.

«У– у!» -глухо замычал Робин, пытаясь встряхнуть и разбудить его, и вдруг ощутил, как мальчишка затрясся в его руках лихорадочной мелкой дрожью. Дрожало все – тело, руки, ноги, голова, даже губы и язык мальчика затряслись и зубы застучали, прихватывая воздух с каким-то мелким дребезжащим присвистом.

Пытаясь остановить эту дрожь, Робин с силой прижал мальчика к себе и стал растирать ему спину свободной от наручников рукой.

Не помогало.

Дрожь перешла в крупную лихорадку, словно ребенок, икая, скакал на лошади. И вдруг – все оборвалось. Он затих разом, как умер, его плечи, руки и ноги повисли, голова запрокинулась.

Робин замычал вновь – он хотел кричать, он знал, что он должен, должен, ДОЛЖЕН закричать, заорать, разбудить этих дикарей и мерзавцев.

Но какая– то глухая, непробиваемая преграда стояла в его горле, не позволяя прорваться звуку.

Эту преграду невозможно было пробить даже там, во Вьетнаме, в мае 1975 года, когда в лагере Дьен Бинь для пленных американцев изобретательные вьетнамцы и их русские инструкторы пытались «разоблачить симулянта», придавливая ему гениталии своими армейскими ботинками.

Но теперь, в этом ледяном и темном погребе, Робин хватал воздух открытым ртом и снова давил, напирал на свое запертое горло всей мощью легких, чувствуя, что сейчас они просто лопнут и кровь хлынет через это проклятое мертвое горло. И вдруг…

Не крик, но вой изошел из Робина.

Изумившись, не веря самому себе, он откинул голову, освобождая в горле проход для этого воя и приспосабливая к этому проходу все свое тело, как флейтист или трубач пристраивает свое тело к мундштуку своего инструмента.

И густой звериный вой изошел из погреба и поплыл в ночном тумане над деревней Великие Жуки, и неожиданно близким воем отозвались на этот вой волки в соседнем лесу.

И тут же проснулись все деревенские собаки и залаяли надрывно, злобно, остервенело.

И где– то за лесом всполошились и истерически взлаяли псы соседних деревень.

Их лай сливался с волчьим воем, он становился нестерпимым, он срывал с постелей людей в окрестных селах и гнал их во дворы и на улицы, и заставлял палить из ружей в темноту и бить своих цепных собак.

И – наконец! – этот вой и лай разбудили одноухого и его команду.

Матерясь и громыхая ботинками, они пробежали откуда-то сверху во двор, одноухий выпустил из «Калашникова» весь рожок в сторону воющих в лесу волков и в наступившей паузе вдруг услышал вой у себя за спиной, в доме.

– Ептать, что это?

– Свет давай! Фонарь! Лампу!

Бандиты бросились в дом, держа на изготовку фонари и пистолеты, и обнаружили, что волчий вой исходит из-под крышки погреба.

– Открывай! – приказал своим одноухий, вставляя новый рожок в «Калашников».

Один из бандитов открыл замок, второй откинул крышку, третий посветил вниз фонарем, а одноухий подскочил к погребу с автоматом.

Внизу, у стены погреба, сидел Робин и, держа на руках мальчишку, выл в полный голос.

– Заткнись, бля! Убью! – заорал ему одноухий.

– Fuck you! – вдруг ответил Робин и повторил, не веря звукам своего голоса: – Fuck you!

– Ептать! – изумился один из парней. – А сказали – немой!

– Стремянку давай! – приказал ему одноухий и, когда сбросили вниз стремянку, велел Робину: – Вылезай, бля!

Но у Робина уже не было сил даже вынести мальчика наверх, бандиты за шкирку вытащили их обоих.

– Чо? Подох, что ли? – обеспокоенно спросил одноухий про мальчика.

– Водка! Водка давай! – по-русски крикнул Робин и протянул руку в наручнике. – Open! Open, уор tvoya mat!

– Опэн, опэн, – понял его одноухий и, достав из кармана ключ, открыл наручники, снял их с рук Робина и мальчика.

И Робин, уже не спрашивая, взял со стола недопитую бутылку водки, рванул с ребенка одежду и стал растирать водкой его окоченевшие ноги, живот, грудь и плечи.

– Fair! – приказал он одноухому, кивнув головой на печь. – Fair!

– Ептать! Ты ж немой! – сказал одноухий и принялся разжигать печь, крикнув своим опричникам: – Дрова несите! Фули стали?

– Phone! – сказал Робин и показал наверх, на чердак, где спали одноухий и остальные. – Telephone!

Действительно, там, наверху, негромко звенела «Моторола».

Хотя майор Сорокин не считал себя трусом, да и не был им, он – после телефонного разговора с «Земстроем» – покинул свое 208-е отделение и на милицейском «шевроле» покатил по предрассветной Москве. Ему не понравилось, как с ним разговаривали Брух и особенно этот охранник Машков. Угрожать ему, майору милиции! Эти «новые русские» вконец обнаглели! Интересно, как высоко стоят покровители Бруха и куда он может подпрыгнуть за помощью? Но пусть хоть к министру МВД, где доказательства его, Сорокина, связей с бандой, похитившей ребенка? Да, бандиты позвонили ему и через него выдвинули свои условия – потому что фирма «Сэйф уэй» на его территории. Вот и все. «Ляжешь вместе с ними!» Машков, паскуда, брал его на понт, но мы еще посмотрим, кто с кем ляжет! Брух уже сломался и, если помариновать его еще пару часов, сам на коленях приползет, в таких делах главное выдержать характер. Скорей всего через десять – пятнадцать минут они прискачут в 208-е – и Брух, и Машков и, может быть, еще какой-нибудь чин с Петровки. Но прискачут и умоются: «Майор Сорокин сдал дежурство и уехал домой». – «Как это уехал? Он ведь должен был ждать звонка!» – «Он сказал, что вы ему угрожали, и поэтому вышел из игры. Ищите своего сына сами». Ну? И что они будут делать?

Нет, на этом конце все в порядке. А вот почему не отвечает телефон у одноухого – это вопрос. Правда, вчера вечером одноухий сказал «до завтра» – в том смысле, чтоб Сорокин не звонил ему до утра. Но уже почти утро – неужели он просто выключил телефон? Железный парень! Он зашел в 208-е накануне Пасхи, сел напротив Сорокина в его кабинете, положил на стол сделанные в «Живаго» фотографии Винсента со стриптизерками и сказал:

– Ничо фотки, правда?

Сорокин сделал вид, что внимательно рассматривает снимки, но цену им он уже определил: с их помощью можно выжать налог с американцев, которые на его территории сели под крышу «Земстроя», завели собственную охрану и отказались от его милицейской защиты от рэкетиров. Но какую цену запросит за снимки этот одноухий? Сорокин поднял от снимков глаза и сказал:

– Фотки так себе, не порнуха. Секса нет.

– Секса нет, но и быть не может, – сказал одноухий. – И знаешь почему? Потому что они «голубые» – этот лох и его партнер. Немой который.