Я — Гномон. В конечном итоге это утверждение настолько непреложное, что оно выстоит. Даже если планета проглотит меня целиком, она неизбежно впитает и мою тревогу — мою одержимость, если угодно, истреблением всего сущего — и станет таким образом Гномоном. Я изменюсь, расширюсь, и новое создание будет больше, чем только я, и больше, чем только Z. Уверен, мы оба думали, как бы это могло быть, как старые друзья иногда думают, не стоит ли завести отношения, но в конце концов, наверное, это слишком большой риск для обоих. Мы ведь стали тем, чем стали, неслучайно.

Другие… что ж. Их может проглотить, вдохнуть — почти случайно — и переварить в своем мыслетеле Z. Даже Исходящие думают, что Z — странный, наполовину личность, наполовину улей. Впрочем, кто знает, что они думают обо мне? Они не говорят — по крайней мере, в лицо.

Сегодня Загрей позвал меня на встречу. Будто стайка бабочек приземлилась на мою ладонь: странное мягкое давление, тревожное вторжение, действие неприличное и неожиданное. Загрей не обращается к другим. Он только отвечает, спит, меняется. Он по-своему одержим моделями, картами и ландшафтами, вплоть до субатомного масштаба — этим объясняются его необычные физические манифестации: он хочет стать ближе к малому, коснуться грани уловимых событий. Молекулярное мышление неимоверно велико по сравнению с квантовым, так что Z, несомненно, ищет способ обратить себя в структурированную энергию, заняться пикоархитектурой. Большинство считает, что это невозможно, но Загрей — это Загрей, как и я — Гномон. Нам не нужен никто другой. Друг другу мы, конечно, тоже не нужны, но сегодня Загрей обратился ко мне. Зачем? В шутку? Захотел поболтать? Или предупредить меня о неминуемом конце света? Это Загрей, что угодно могло его сподвигнуть на такой шаг: грибы разрослись на южном континенте и вызвали тоску по общению с другим, или экзистенциальный кризис, воспринятый непостижимым вегетативным способом мышления, который касается основной ткани мироздания. И все равно его обращение выглядит нелепо на далекой орбите нашего знакомства.

Никак не узнаешь, придется снять трубку.

* * *

Изобретательность человеческого разума — одно из свойств, которые мы в себе особенно ценим, поэтому никого не должно удивлять, что с развитием мы придумали новые преступления. Когда технологический прогресс сперва сделал нас долгожителями, а потом раскрасил в разные оттенки постсмертности, мы придумали новые способы выводить друг друга из себя и, как следствие, новые наказания. Наверное, самый странный из новых грехов — тот, что называется «примочка», или — официально в книгах — «отделение с целью поглощения».

Ладно, если ты еще слушаешь, давай перейдем к самому интересному — к преступлениям.

Жить во многих телах, разумеется, безопаснее, чем в одном-единственном, потому что крайне маловероятно, что все твои мозги вдруг одновременно попадут в аварию, особенно если ты позаботишься, чтобы пара-тройка всегда находились в каком-нибудь надежном и безопасном месте. Но именно эта предосторожность — привычка раскладывать яйца по разным корзинкам и расставлять корзинки по всей вселенной — делает нас уязвимыми к «примочкам». «Примочить» — значит отделить одно такое тело от общего сознания и держать в коммуникационном вакууме бестолковую недоличность, у которой сознания хватает ровно на то, чтобы чувствовать страх и одиночество. Тогда «примочник» может воспользоваться этим состоянием и насильно установить новое подключение, чтобы интегрировать опыт и воспоминания похищенного тела в собственный разум, украсть кусочек личности и самости, проглотить, если говорить примитивно, обрывок чужой души. Иногда «примочками» пользуются в целях шпионажа, но чаще — просто от скуки. Это способ ширнуться, а в некоторых эксцентричных общинах на границах того, что сейчас называют Протяженностью, это своего рода обряд инициации, способ найти славу. Разные юридические системы по-разному оценивают привходящие обстоятельства для установления наказания за это преступление: количество тел, которое осталось у жертвы, и долю сознания, которая была таким образом похищена; жестокость содержания отрезанной личности; мотив, стоявший за нападением; сложность реинтеграции утерянного фрагмента. По меньшей мере в одном случае личность, отделенная от «примочника», провела в юридическом чистилище столько времени, что развилась в самостоятельную индивидуальность и подала иск — который суд удовлетворил — против возвращения к изначальному владельцу. Этот процесс не редкое явление, когда части по каким-то причинам отделяются от целого; это называется «откол», по аналогии с процессом по образованию айсбергов и ледников. «Отколок» считается подобием ребенка, хотя некоторые их видят скорее как младших братьев или сестер.

Еще есть малоизвестная обратная форма «примочки», которая пока не имеет юридического названия; ее я нахожу куда более интересной с моральной точки зрения. Это сложно, опасно и в глубоком смысле самоуничижительно. Преступник помещает все гнусные мысли и желания в одно тело, постепенно заставляя этот мозг принять воспоминания о боли и унижении, порывы к насилию и нарушениям порядка, вобрать в себя все, чего он не хочет в жизни. Затем это тело выбрасывается, отсекается от всех связей и чаще всего уничтожается. Проблема в том, что память, как проводить такую эвтаназию, тоже сохраняется в отрезанном теле, иначе целое будет замарано воспоминанием о самокалечении или суициде, потому преступнику надо сперва изобрести жуткую смертоносную ловушку для самого себя, а затем — уже отрезанным фрагментом — отчаянно пытаться из нее выбраться. При этом тела, вобравшие в себя самые темные черты души, как правило, проявляют больше решительности, чем обычные одиночные части, становятся более изобретательными и осторожными. Известны истории невероятных побегов и последующих погонь, а когда прародитель и его козел отпущения опознаны, встает трудный вопрос: нужно ли их насильственно воссоединять.

Если же их не удалось опознать, козел отпущения сам по себе представляет проблему для общества: в некоторых случаях сочетание боли и горя в одном сознании производит на свет характер почти святой (в других случаях существо, которому достались лишь воспоминания о любви и заботе, проявляет эгоизм и жестокость), но чаще всего козлы отпущения полубезумны и опасны. Они могут обосновать юридическое право на отдельное существование, но их природа требует строить империи, порабощать народы и выражать свой гнев, принося страдания обидчикам. Обладание множеством физических тел не умаляет переживание прошлой боли — все двадцать фрагментов человека, одному из тел которого сломали палец, закричат — потому козлы отпущения страшны и опасны даже в таком виде. Несколько самых жестоких и бессердечных злодеев последних лет были козлами отпущения, которые так или иначе избежали поимки и присвоили чужую жизнь, скрывались от общества, пока не были готовы сотворить чудовищное преступление. Мы почти миновали этот порог, трудно определить преступность и нарушение в условиях, когда обычная человеческая жизнь — времяпрепровождение, а не необходимость, своего рода театральная постановка, в которой принимает участие все население, но до той степени, до которой применимы эти соображения, это одна из главных дилемм для нас: что делать с теми, кто не может влиться в самое терпимое общество, сотворенное человечеством?