– Гриша, чёрт тебя дери!.. – выдохнула в трубку Стелла. И дальше мы оба молчали минуту или две. Отдышавшись, она уже обычным голосом добавила. – Тебе повезло, что ты оставил звук включённым на ночь.

– Да уж, – выдавил я хрипло. Других слов не нашлось. Вернее, сказать хотелось многое, но говорить у меня пока ещё получалось плохо.

Не прерывая вызова, я прямо с мобильником пошёл на кухню и выпил залпом полный стакан холодной воды, а потом умылся. Постепенно коматозное оцепенение начало меня отпускать, онемевший язык ожил, и я, как обычно пытаясь придать голосу весёлой бодрости, затараторил:

– А ещё мне очень повезло, что ты, в отличие от меня, умеешь просыпаться. И, судя по всему, на этот раз не пила на ночь снотворное.

– Не пила, – подтвердила Стелла тихо.

– Слушай, я, конечно, под впечатлением. Что это вообще за чудо природы? Неужели это ты его придумала?

– Нет, – голос Стеллы до сих пор подрагивал. Кажется, она тоже не на шутку переволновалась. – Не я. Это кот Эмиля.

– Кот?! – переспросил я. – Ну просто прелесть этот котик! Только немного диковат. Какая порода? Бенгальский, наверное?..

– Гриша, сейчас точно не до шуток, – проговорила Стелла строго, но без свойственной ей холодности в голосе. – Выслушай меня внимательно. Сегодня произошло что‑то нехорошее. Я не знаю, что именно, но… Похоже, что твоя красная нить закончилась.

Глава 29. Беспощадный гипноз

Когда наступает полночь, карета превращается в тыкву, лошади в мышей, кучер в крысу, а роскошный наряд – в лохмотья.

Но у объекта из камеры Б‑4 всё с точностью до наоборот. Ровно в полночь он отключает от вены капельницу с раствором серебра, и через несколько секунд его лицо преображается. Кожа приобретает здоровый оттенок, мимика становится живой, улыбка обаятельной, а глаза проясняются. Он принимает душ, бреется, зачёсывает блестящие волосы назад в модную укладку. Его больничная одежда, как по маху волшебной палочки, превращается в чёрный парадный костюм с фраком, из‑под которого виднеется острый ворот белой рубашки. Вставляет в манжеты запонки. Повязывает бордовый галстук‑аскот. Достаёт из‑под кровати чёрные лакированные туфли. Брызгается удушающе‑сладкими, с горчинкой, духами. Надевает на руки белые перчатки, а сверху перстни с красными камнями – и только на безымянный палец, будто бы случайно, забывает надеть кольцо. Но я видел – оно у него есть. Лежит в маленькой шкатулке в ящике письменного стола.

А потом он выходит из своей камеры, отперев дверь ключом, и охранники делают вид, будто бы его не замечают. Он спокойно идёт к гаражам, садится в вымытый до блеска чёрный «бугатти» и уезжает в Москву.

Так происходит каждую ночь. И лишь на рассвете, около семи часов утра, всё снова встаёт на свои места. Вернувшись, он перевоплощается обратно – в несчастного, измученного капельницами, голодного узника. Вот только взгляд у него меняется не сразу – ещё какое‑то время это глаза наглого, довольного кота, досыта нажравшегося сметаны.

Спросите, знаю ли я, что он делает в Москве? Знаю. Это я тоже успел разведать…

С той самой ночи, когда я повстречался с паукольвом, Стелла запретила мне спать до выяснения обстоятельств. Да я и сам не решился бы ещё раз наведаться в гости к этой твари. По крайней мере до того момента, пока не пойму, как её обезвредить. Константин говорить на эту тему по телефону отказался, отложив разбирательство до выходных. Ему легко. А вот попробовал бы сам не спать несколько дней – может по‑другому заговорил бы.

Однако был в этой ситуации и положительный момент – я мог как следует поупражняться в астральных перевоплощениях. Кем я только не был за эту неделю! И волком, и лисом, и кабаном, и орлом, и даже бурым медведем! А сейчас я маленький незаметный паучок. Сижу на рассохшейся оконной раме, заглядывая в камеру под номером Б‑4.

Сегодня он делает то же, что и всегда. Приводит себя в порядок перед привычной поездкой в Москву. Но какая‑то мысль, похоже, не даёт ему покоя. Он медлит. Задумчиво перебирает содержимое ящика стола. Потом подходит к окну. Сначала он смотрит на ночное тёмно‑синее небо, на высокий, с колючей проволокой, забор, на лес. И вдруг его глаза замечают меня. Улыбаясь, будто его озарила внезапная идея, он открывает окно. Не удержавшись на оконной раме, я теперь вишу на уровне его глаз на тонкой паутинке, дрожащей на ветру. Он подносит ко мне правую руку и сажает меня к себе на ладонь. Некоторое время мы смотрим друг на друга – огромный вампир и крохотный паучок. Его губы с каждой секундой растягиваются всё шире. А потом он дотрагивается до меня указательным пальцем левой руки, и моё тельце замирает. Я только вижу, как тоненькие чёрные лапки, будто тронутые невидимой кистью, раскрашиваются в золотисто‑жёлтый.

Из невзрачного, неприметного паучка я превращаюсь в яркое произведение искусства. В красоту, которая будет жить вечно. Но для меня самого жизнь на этом заканчивается. Наступает холод и темнота…

* * *

В пятницу вечером я, по старой доброй традиции, заехал в больницу за Стеллой. И даже поднялся в отделение, чтобы снова помочь ей спустить чемодан по ступеням. Но каково же было моё удивление, когда помимо Стеллы я обнаружил в