и снежный пейзаж казался таким же голубым, как мерцание, наполнявшее ее руки, когда она призывала белую магию. Весь город был неподвижен и безмолвен — обманчивое спокойствие. Оказавшись в своей комнате, Мэйбл сняла накидку и распустила золотистые волосы по плечам. Выскользнув из халата, она опустилась на колени перед кроватью и сложила ладони в молитве.

"Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя; на земле, как на небе. Хлеб наш насущный дай нам на сей день. И прости нам согрешения наши, как и мы прощаем согрешающим против нас". Она подумала о безжалостных койотах и поняла, что их преступление останется непрощенным в ее сердце, хотя она знала, что это грех. "И не введи нас в искушение, но избавь нас от зла". Она подумала о Лютере Бирне и пути зла, который он выбрал, и задалась вопросом, примет ли его Бог. "Ибо Твое есть Царство и сила и слава, во веки веков".

Ей вдруг стало холодно, и она почувствовала, что очень устала от пребывания на этой земле.

"Аминь".

Забравшись в постель, она подумала о всех годах, проведенных в служении Господу. Там, где когда-то она была такой страстной, десятилетия ее жизни прошли так быстро и принесли с собой столько страданий и лишений: ее отец страшно умер от рака, крича в своей постели и не в силах двигаться, а затем ее мать заболела паратифом и умерла всего через несколько месяцев после своего несчастного мужа. Сестра Мэйбл также похоронила обоих своих братьев из-за войны. А ее единственная сестра, Сара Джун, вместе с мужем и пятью детьми направлялась в новое поселение, когда их убила армия навахо. Индейцы на ее глазах зарезали мужа и детей Сары Джун, а затем увезли ее в свой лагерь, чтобы изнасиловать, избить и уморить голодом.

Временами Мэйбл чувствовала себя Иовом и с большим стыдом признавалась в этом грехе отцу Блэквеллу. Но потеря семьи была лишь малой частью того пиршества боли, которое Бог предложил ей. Она тяжело заболела и едва оправилась от лихорадки, которая грозила ей смертью. Она страдала от костных шпор и тендинита и даже лучшие дни проводила с болью. Ее преданность Ему была вознаграждена разрушительным чувством одиночества, чувством, что она просто свидетель окружающего мира, а не его участник, и она сломалась, и ее поместили в психушку, сказав, что она страдает истерией, и продержали там больше года. Когда ее выпустили, она вернулась в церковь и снова облачилась в одежды, потому что это была единственная жизнь, которую она знала, и она боялась перемен даже больше, чем гнева Божьего или лжи Люцифера.

Затем Менгир перешел во владение церкви.

Бог сделал ее хранительницей зловещего талисмана, который никогда нельзя было уничтожить, только спрятать и сдержать. Последние двадцать шесть лет она не старела, ее тело всегда находилось в недоуменном среднем состоянии, и хотя ей было уже за пятьдесят, в хороший день она могла сойти за девушку девятнадцати лет. Не то чтобы вечная красота приносила ей пользу. Она никогда не знала мужских прикосновений. Она была невестой Христа и по Его правилу не могла ни выйти замуж, ни иметь собственных детей. Были только сироты, и она должна была пускать им кровь, чтобы сила Менгира была усмирена, чтобы нечестивцы вроде Джаспера Терстона не завладели им и не проделали червоточины во вселенных, некоторые из которых были порталами в Аид.

Она уже почти заснула, когда раздался стук в дверь.

ГЛАВА XXXIII

Шиес спрыгнул с лошади так быстро, что упал на колени. Несмотря на боль от падения, он тут же вскочил на ноги, адреналин колотил его сердце, заставляя все тело дрожать.

Нет. Нет, нет, нет, нет.

Он побежал к сыну.

Тохасан лежал согнувшись над курятником. Его штаны были на лодыжках, ягодицы забрызганы кровью. Слезы затуманили зрение Шиеса, когда он подошел к своему маленькому мальчику и поднял его хромое тело на руки. Он закричал в небо и прижал ребенка к груди. Часть лица Тохасана была отрезана от черепа. Шиес мог бы сидеть в снегу и плакать до самой смерти. Непреодолимое горе не позволило ему сделать это, но он должен был найти свою жену. Дрожа, он положил Тохасана на землю, подбежал к дому и распахнул дверь. Сначала на него обрушился смрад, а затем ужасное зрелище.

Женщина, которую он любил почти всю жизнь, лежала на спине на полу. Она была растерзана, ее некогда круглый живот был разорван, и теперь в нем вместо их будущего ребенка сидели насекомые. Она была обнажена, а с ее тела были ловко содраны полоски плоти, и было видно, что это сделал не медведь, а мужчина. Низони была обезглавлена, и ее осклизлый череп был положен на стол для ужина как ужасный центральный элемент. Глаза, которые когда-то излучали такую любовь к нему, были выколоты, губы, которые целовали его, отгрызены. У Шиеса отказали ноги. Он прижался к стене, всхлипывая, сухими рыданиями и корчась на полу, сломленный и горящий человек, изменившийся навсегда.

ГЛАВА XXXIV

"Я просто подумал, что вы можете что-то сделать", — сказал Рассел.

Они стояли над Бирном, сестра Мэйбл сжимала свои четки, а маршал держал фонарь над умирающим.

"Сделать?" — спросила она. "Что сделать?"

"Я не знаю."

"Все, что я могу сделать, это провести над ним последние обряды".

Глаза монахини затуманились. Рассел положил руку ей на плечо.

"Сестра, я никогда не был молящимся человеком. Еще несколько дней назад я бы сказал вам, что богов, магии и оборотней не существует. Но я видел — даже чувствовал — вещи, которые перевернули во мне все, что я когда-то считал твердой истиной. Теперь вы сказали мне, что похоронили Джаспера Терстона на детском кладбище не просто так, и я поверил вам от всей души. Теперь я верю в колдовство. Я верю в зло. Но если есть злая магия, то, по логике вещей, должна быть и добрая магия, чтобы уравновесить ее. Я видел такую магию у шамана из племени Кайова