Через сорок минут в дверях храма показалась массивная фигура, опирающаяся на палку.

– Спасибо, – сказал дед, – все, что надо, сделал. Давай сядем, посидим немного, потом уже поедем.

Они сели. Дед неприязненно посмотрел на «Огонек»:

– Опять правду народу хотят рассказать?

Никита, горячась, заговорил о восстановлении исторической справедливости и объективной картины, о памяти жертв и преступлениях палачей. Дед его прервал:

– Ты, Никита, послушай старика. Я все-таки тогда жил. Пойми, чем больше они порасскажут ужасов, чем больше наворотят разоблачений – тем труднее станет понять, что тогда было на самом деле.

– А что было? – с вызовом спросил Никита. Деда Макара он всегда немного побаивался. Говорить с ним было невозможно – дед был вечно недоволен: казалось, у него обо всем есть свое мнение, но высказывать его он не собирается – без толку. Хотя чушь, которую все тут говорят, он слушать тоже не намерен. Когда Никита, набравшись смелости, приставал к нему с расспросами, дед отвечал кратко и непонятно, словно желая еще больше запутать.

– Тогда, Никита, жили люди. Они любили друг друга, а случалось, и ненавидели. Когда любили – ну, хотели быть вместе. Когда ненавидели – желали смерти. Иногда их желания сбывались, иногда – нет. Вот и все.

– Все? – возмутился Никита. – Но ведь это всегда так!

– Вот об этом я и говорю, – сказал дед Макар. – Всегда так. Раньше вот талдычили про стахановцев, передовиков, комсомольские стройки, а теперь – про культ личности и преступления. Кто такие были ударники? Часть – жулики, конечно. А часть – работяги, которые любили Родину и хотели в ней жить хорошо. И поэтому работали. И много построили. Днепрогэс, Магнитку. Вот твой дед Михаил метро строил! Из отсталой страны сделали передовую, в космос потом полетели! Это все про любовь было. Не только про любовь, конечно. Но все хорошее, что получилось, – оттого, что была в людях любовь.

– А лагеря?

– Лагеря! Преступления! Репрессии! – Дед столкнул «Огонек» на землю. – Всего-навсего одни люди убивали других или не убивали, а отправляли в лагерь. Из зависти, из мести, из страха – ну почему люди такое делают? Просто в тридцатые годы на врага можно было написать донос, а это проще, чем застрелить. И поверь мне, стоит только людям дать оружие – они пускают его в ход.

– Дед, но ведь в эпоху застоя никто никого не убивал.

– Никита, если оружия долго не давать, люди все равно или придумают новое, или откопают старое. Вот это вот, – и он ткнул палкой в журнал, – здесь и происходит.

– Ну, – сказал Никита, – я не верю, что снова начнут сажать по доносам.

– Значит, снова начнут стрелять, – сказал дед.

– А двадцатый съезд? – спросил Никита. – Что ты говорил, когда был двадцатый съезд?

– Когда был двадцатый съезд, – ответил дед, – я молчал. А что мне говорить? Это я тебе объясняю, ты как-никак мой внук и тогда не жил. А те жили и ничего не понимали. Зачем же мне разговаривать с идиотами? Свою голову не приставишь. Ну что двадцатый съезд? Чего-нибудь после него в жизни поменялось? Ничего!

– Не все же были идиоты, – возразил Никита. – Я вот прочел недавно. Анна Ахматова, ну ты знаешь, поэтесса, то есть поэт, ну вот она тогда сказала: сейчас встретятся две России – та, которая сажала, и та, которая сидела.

– Чушь. – И дед сердито топнул ногой в стоптанном ботинке. – Две России! Много она понимает, эта твоя «поэтесса», твоя «поэт»! Это одна Россия – одни и те же сначала сажали, а потом садились. Тут и разницы нет никакой. Две России совсем другие. Это те, кто выжили, – и те, кто нет. А эти, которые «нет»… много чего было! Коллективизация, голод, бандиты, война, в конце концов! При чем тут репрессии и это ваш Хрущев с его съездом? Важно только, выжил или не выжил. А эти «две России» встретятся не раньше, чем протрубит Труба, в которую ты не веришь. – И дед кивнул на церковь.

– Дедушка, – сказал Никита, – но ведь все равно в конце концов все умрут.

– «В конце концов», – передразнил старик. – Но одни успели оставить детей – а другие нет. Вот что значит – выжили! Род твой продолжился – или на тебе и прервался. Вот что важно.

Был летний день. Люди спешили по делам, кто-то заходил в церковь, кто-то покупал в киоске газеты и журналы. Светило солнце, зеленела трава, проезжали машины – и Никита понял: дед сегодня подвел итог своей жизни. Он снаряжен и готов в путь. Никите стало жаль деда, который прожил трудную запутанную жизнь и скоро умрет, и себя, который так и не смог до конца понять этого старика с дурным характером и тягой к парадоксам. Никита хотел обнять его – но тут дед положил ему на колено тяжелую руку:

– Поговорили и хватит. Вези меня домой.

А дома налил крепкого чая и два часа рассказывал про свою довоенную жизнь, когда они с Настей скитались по всей стране и не могли даже подумать о детях.

Вскоре после смерти деда Никита крестился – в той самой церкви. Первые годы старался соблюдать пост, ходить на службу и к исповеди, но постепенно все сошло на нет, тем более Маша была некрещеная, Рождество предпочитала отмечать 24 декабря, а про Пасху вообще забывала.

Он и сегодня сюда зашел, потому что была встреча рядом, буквально в соседнем доме. Вспомнил деда, подошел к скамейке, где они когда-то сидели, потом пошел в церковную лавку.

Никита поставил свечку, дважды прочитал про себя «Отче наш», попробовал вспомнить еще какую-нибудь молитву, не смог и тогда начал молиться теми словами, которые приходили ему в голову.

– Господи, – молился Никита. – Ты видишь: я плохой христианин, я плохой муж. Наверное, я грешник, Господи. Наверное, я должен попросить Тебя, чтобы Ты укрепил меня в вере моей. Но я просто прошу укрепить меня, прошу дать мне сил. Потому что мне очень тяжело, Господи, Ты ведь понимаешь, как мне тяжело. У меня работа, у меня семья, у меня Даша. Я запутался, Господи, Ты же видишь. Вспомни, Ты сам просил Твоего Отца, чтобы Тебя миновала та чаша. Вот и я прошу, чтобы меня миновало… ну, не чаша, какая уж чаша, просто то, что меня ждет, пусть оно меня ждет как-нибудь иначе, хорошо? Я путано говорю, но Ты ведь поймешь, правда? Я просто хочу, чтобы все были счастливы, чтобы у нас с Машей получился ребенок, чтобы Маша перестала так сидеть в кресле, чтобы вернулось, как все начиналось десять лет назад. Ведь все было хорошо, зачем же это отнимать? Верни мне это, правда, верни и оставь. И родителей моих оставь, оставь на подольше, я плохой сын, я знаю, но я люблю их, мне будет трудно без них. Оставь мне моих друзей, их немного, так что – оставь, хорошо? И работу, я люблю свою работу, она хорошая, в ней нет никакого греха, я так думаю. Ты ведь не считаешь, что деньги – это грех, правда? Так что оставь мне все это. А еще, я понимаю, это глупо, но я все равно попрошу – оставь мне, пожалуйста, Дашу, я знаю, это грех, но я ведь ее люблю, а с Машей мы все равно не венчаны, так что тебе должно быть все равно, я правильно понимаю? Да, оставь мне Дашу и еще оставь желто-красные листья, молодость, скамейки, сумрак, свет фонаря, все, что было хорошего в моей жизни, оставь мне, пожалуйста, ведь в конце концов и так придется все Тебе отдать, я думаю – лучше сразу все, хорошо? Ну, когда умру. А пока я живой, я хочу быть счастлив. Это же совсем не грех, я знаю. Сделай это для меня, я очень Тебя прошу.