людей, наступала чуткая тишина и голос патриарха достигал каждого верующего и будоражил их.

— Ежели королевич Владислав, сын Жигимонда, короля польского, не пожелает креститься в христианскую веру, то он нам не государь. И потому ляхам и литовцам в Москве не быть. Мы уже много натерпелись от них, и пусть они уходят домой.

Но в соборе были не только сторонники Гермогена, а и те, кто верно служил полякам. Близкие к Мстиславскому и Салтыкову люди запугивали Гермогена, грозили смертью, заставляли молчать.

Сами же они с нетерпением ждали милостей от короля Сигизмунда, который из-под Смоленска всё жёстче распоряжался судьбами москвитян. Его вельможные гетманы чувствовали себя в Москве как в своей вотчине и даже войско содержали за счёт русских, словно завоеватели, да они и были таковыми. Государственная казна по милости и пронырству думного дьяка Федьки Андронова стала кормушкой для поляков, пока она не опустела.

Как и при первом нашествии, поляки начали грабить российские храмы, дворцы, похищать русские сокровища, церковную утварь, чеканить из неё деньги для расплаты с наёмными солдатами, со своим войском. Всё, что накопили русские цари, что хранилось в кремлёвских кладницах, тайно вывозилось из Москвы. И все эти бесчинства Семибоярщина терпела. И даже тогда, когда поляки приступили к грабежу боярских подворий, домов купечества, правители внимали жалобам ограбленных вполуха. А если же и говорили о бесчинствах поляков Гонсевскому, то раболепно, со смирением.

Гермоген и церковный клир сопротивлялись грабежам и бесчинствам ляхов. В церквах и соборах, и не только кремлёвских, появились кустодии с оружием, которые охраняли все врата, двери и не впускали в храмы ни поляков, ни литовцев, ни римлян. И когда пьяный улан ворвался в Покровский собор близ Кремля и, выстрелив в образ Казанской Божьей Матери, стал срывать серебряный оклад с драгоценными камнями, его схватили и повязали. Гермоген в тот же день пришёл в бывшие палаты Бориса Годунова, которые занимал гетман Гонсевский, и гневно потребовал от него:

— Или ты накажешь осквернителя и разрушителя святой иконы в назидание всем твоим людям, или же мои люди сей же час поднимут Москву набатом вам на погибель!

— Ты это не посмеешь сделать! — вспыхнул Гонсевский.

— Сотворю! Потому как терпению моему пришёл конец!

Гонсевский знал, на что способен Гермоген и что случится в Москве, если в Кремле ударят в набат. Знал, что у горожан много причин проявить гнев. Он дрогнул и решился на публичную казнь осквернителя святыни — как выяснилось, польского сектанта. И на другой день ранним утром улана привели на Красную площадь, подняли на Лобное место, пригнали полк польских воинов и у них на глазах сначала отрубили сектанту руки, а затем и голову.

Гонсевский сказал в назиданье другим:

— Так будет с каждым, кто посягнёт на русские святыни.

Позже, вернувшийся из Можайска, гетман Жолкевский выговорил ему:

— Своей жестокостью ты посеял в войске злобу и ненависть к себе. Бойся теперь.

— Но мы избежали бунта русских, — ответил Гонсевский.

— Ничего, мы бы их быстро усмирили, — парировал Жолкевский.

Но Гонсевский пока оставался верен себе. Он требовал от поляков уважения к россиянам. Семибоярщина пожаловала ему звание боярина. А через три дня после казни Гонсевский пришёл в Патриарший приказ и сказал Гермогену, что намерен принять православную веру.

Патриарх знал Гонсевского и раньше. Видел, что чем-то Россия дорога этому поляку. Да и сам он обликом был более похож на россиянина: серые спокойные глаза, борода русая, окладистая, и нос чуть вздёрнут — московит. И патриарх согласился крестить Гонсевского.

— Ежели Всевышний не против и король Жигимонд позволит, то мы свершим обряд крещения.

Но день спустя Гермоген не дал бы своего согласия на крещение поляка. Верный Сильвестр доставил из Смоленска грамоту, написанную митрополитом Пафнутием и заверенную архиереями Смоленской епархии. Это был крик души православных христиан. Они писали, что королю и полякам верить ни в чём нельзя, что во всех городах и уездах Смоленской области, где только им поверили и предались, православная вера поругана, церкви разорены, а все православные насильственно обращены в лютерство. Разум Гермогена помутился от горя, гнева и бессилия что-либо сделать немедленно. Он только слал анафему на голову Сигизмунда.

Писали смоляне и о некоторых замыслах польского короля. Сейм требовал от Сигизмунда, чтобы он поспешил овладеть русской землёй, чтобы опустошал её, дабы она потеряла силу. И писали смоляне так:

«Ежели русские хотят остаться православными и не сделаться рабами, надо общими силами прогнать от себя всех поляков».

Прочитав эту грамоту архиереям, Гермоген спросил их:

— Како мыслите себе супротивничество ереси латинян, братья мои?

— Святейший владыко, благослови на всенародное непокорство, — заявил архимандрит Дионисий. — Будем глаголить с российских амвонов.

— Благословляю, братья! Да не пощадим животов для спасения Руси!

В сей же час собрали писцов Патриаршего приказа, и Гермоген велел:

— Сидите три ночи кряду, но дайте мне тысячу списков сей грамоты смолян, дабы разослать её по державе.

Писцы в приказе — народ упорный и расторопный — сели справлять дело да с позволения патриарха своего в грамоту смолян добавили: «Ради бога, судии живых и мёртвых, будьте с ними заодно против врагов наших и ваших общих. У нас корень царства, здесь образ Божьей Матери, вечной заступницы христиан, писаный евангелистом Лукою; здесь великие светильники и хранители Пётр, Алексей и Иона чудотворцы; или вам, православным христианам, всё это нипочём? Поверьте, что вслед за предателями христианства Михаилом Салтыковым и Фёдором Андроновым с товарищами идут только немногие, а у нас, православных христиан, Матерь Божья и московские чудотворцы, да первопрестольник апостольской церкви, святейший Гермоген патриарх, прям, как сам пастырь, душу свою полагает за веру христианскую несомненно, а с ним следуют все православные христиане». Многословными оказались патриаршие писцы, но сила в их словах была и пробуждала другие силы.

И началось движение. Оно как половодье охватывало Россию. Понимали россияне, что зовут их пастыри не на междоусобную бойню, что шла при самозванцах, когда брат убивал брата, но на борьбу против ненавистных чужеземцев, на врагов православной веры.

И вот уже волжские понизовые города во главе с Нижним Новгородом, пишут в Вологду, Вычегду, Каргополь, в Устюг Великий и все другие северные города свои грамоты, свой гнев и свою волю выражают. «27 января писали к нам из Рязани воевода Прокопий Ляпунов, — давали знать нижегородцы вологдчанам, — и дворяне всякие люди Рязанской области, что они по благословению святого Гермогена патриарха Московского,