Анастасий стоял, как громом поражённый, не ведая, что тут можно предпринять. Если прыгнуть вперёд или бросить нож, Гершому все равно хватит времени, чтобы поджечь запал.

И в этот момент над ухом критянина раздался знакомый, обычно предвещающий боль, но прозвучавший сейчас сладостнее гусельных перезвонов свист кнута. Удалая поляница Войнега владела этим оружием не хуже, чем мечом. Фитилёк погас, крепкий ремень, сдирая кожу, обвил запястье Звездочета, и светильник, из которого не пролилось ни капли масла, оказался в руках воительницы.

— Долг платежом красен! — заговорщицки подмигнула она Анастасию.

Тот рассеянно кивнул и поспешно подхватил выпавший от неожиданности из левой руки Звездочёта горшок со взрывчатой смесью.

— Ну что, холоп ученый, — приставила свой меч к горлу Гершома поляница. — Расскажешь, из чего ты делаешь свой колдовской порошок?

В этот миг она была великолепна. Уродливая маска, которую Феофания каждый день создавала для нее из свекольного сока, чёрной рябины, воды и муки, как бы исчезла. Войнега полностью искупила вину и, расстроив зловещий замысел Мстиславича, осуществила свою месть.

Гершом покорно поплелся к выходу, воительница подгоняла его мечом. Анастасий шагал следом, размышляя, как быть и что предпринять, если Звездочёту не хватит выдержки сохранить свою тайну.

Но предпринимать ничего не пришлось. Поднимаясь по крутой лестнице, Гершом внезапно споткнулся, едва не напоровшись на меч Войнеги, и начал валиться ничком и на бок, хватаясь за горло в предсмертных судорогах. На губах его пузырилась кровь, глаза остановились.

— Что происходит? Ты почему застыл, как пень, сделай же что-нибудь наконец!

На забрызганном чужой кровью лице Александра смешались гнев и смятение.

— Что тут уже можно сделать? — вздохнул раньше него разобравшийся, что к чему, дядька Нежиловец.

— Он принял яд, — пояснил Анастасий. — Я не догадался его обыскать, а он, видимо, таким образом решил избежать пристрастного допроса.

— Много он об этом думал, когда тебя хазарам выдавал, — взяв себя в руки, проворчал воевода.

Анастасий тем временем обозревал картину недавно завершившейся битвы, не находя среди пленных и убитых ещё одного человека, которого стоило расспросить.

— Ратьши здесь нет, — пояснил Александр, и критянину почудилось, что он услышал вздох облегчения, вырвавшийся из уст Войнеги. — Я позволил ему уйти. Секрета он всё равно не знает, а потому, брать его в плен только себе дороже. Кому бы он ни служил, он дедославский княжич, потомок Вятока и Ляха. Как пойдут на хазар его сородичи, коли мы позорной казнью или пленом оскорбим княжескую кровь.

— А как же Всеслава? — удивился Анастасий.

— Ты разве не понял, княжны у него нет. Похоже, он сам хотел бы узнать о её судьбе.

— Похоже, ты прав.

— И, стало быть, сбываются худшие опасения, — покачал многотрудной головой дядька Нежиловец.

— Время покажет, — сказал воевода. — А пока, главное — придумать, как всё ваше путешествие вразумительно князю описать и объяснить.

— А что тут объяснять, — подала голос взошедшая на палубу взятого на меч кнара Феофания. Она внимательно посмотрела в сторону Радонега и Торгейра, которые под белы руки выводили из трюма немного потрёпанного спафария Дионисия, и повернулась к мужу:

— Беглый тать Ратьша и его хазарские приятели похитили строителя осадных машин и хотели через земли огузов вывезти его в каганат. Пришлось его выручать. Думаю, в интересах спафария подтвердить истинность этих слов.

Иду на вы

Солнце спряталось за горизонтом, знаменуя наступление времени отдохновения от праведных трудов земных. Прокаленная за день зноем почва еще продолжала отдавать тепло, но в напоенном пряными ароматами степных трав воздухе уже ощущалось смутное присутствие влаги. Звенели комары и цикады, сочно похрустывали травой пасущиеся неподалеку Серко и Буланый, потрескивал, выбрасывая в небо пучки сияющих искр, костер.

Как и предыдущие дни, ужин проходил в молчании. Они вообще за все время пути, а шли они по землям, прежде принадлежавшим каганату, уже шестые сутки, вряд ли обменялись двумя десятками фраз. Говорить было не о чем. Обоих погнала в дорогу без возврата боль, но оба взрастили в себе слишком много гордости и упрямства, чтобы с кем-либо эту боль делить. Да и о чем они могли друг другу поведать? Невеселые обстоятельства, сделавшие отрока и воеводу горькими бобылями еще до произнесения священных брачных клятв, оба и так знали отлично. А чувства… Разве летучие, бесплотные слова способны выдержать эдакую тяжесть?

Инвар, светлые волосы которого ловко скрывали слишком заметную на черной Неждановой голове седину, кажется, еще и чувствовал себя виноватым, что Всеславушку не сберег, что, пленившись Войнегиными ласками, не сумел предательства разглядеть. За собой Неждан тоже числил немалую вину. Зачем он, послушав князя и побратима, не отправился с ханом Кубратом в Булгар? Велика хитрость под булгарским платьем сокрыться, тем более, что даже безо всякого переодевания в толпе степняков он выглядел своим. Старый хан Азамат, вон, едва его увидев, сразу приступил с расспросами о родстве, а услышав ответ, надолго о чем-то задумался, подкручивая длинный седой ус:

— Ты извини старика, если чем обидел, но больно ты схож со знакомцем моим хазарским, каким я его в молодости запомнил. И знак у тебя, каким отмечает своих потомков только Ашина волк.

— Даже если это так, это ничего не меняет, — в сердцах бросил Неждан. — Хазары и те, кто им служит, дважды разрушили мою жизнь. Будь моим отцом хоть сам легендарный Тогарма, я не питаю к поганым ничего, кроме ненависти и вражды!

— И все же на твоем месте я не стал бы отрекаться даже от такого родства, — заметив, что побратим хочет свести родимое пятно, остановил его Лютобор. — Может, еще в хазарской стороне пригодится! С волками жить — по-волчьи выть! Я тоже в том году не мыслил, вытаскивая из реки хазарского мальчишку, что стану его отца в молитвах поминать.

Когда костер догорел, путники стали устраиваться на ночлег. Спать легли одновременно: нести по очереди стражу не имело смысла. Отоспавшийся за день у хозяина на седле Кум и умные кони лучше любых сторожей чуяли приближение малейшей опасности и сразу давали знать. Подстелив плащ и подложив под ребра побольше сухой травы, Неждан уже начал проваливаться в блаженное забытье, в котором Всеслава-краса по-прежнему открывала ему свои нежные объятья (ох, какую горькую тоску приносило пробуждение, впрочем, боль хоть и не избытая, но передуманная и пережитая, уже, вроде, и не совсем боль), когда серый Кум сердито заворочал.

Кто там еще? Если ночной разбойник или бродяга-печенег, прельстившийся статью добрых коней, сейчас ему не поздоровится! Десница Неждана привычно обняла рукоять меча, по другую сторону костра тревожно