Судья не спускал с него глаз.

Ты всегда считал, что, если ничего не говорить, тебя никто не узнает?

Ты видел меня.

Судья пропустил эти слова мимо ушей. Я узнал тебя, когда впервые увидел, но ты меня разочаровал. И тогда, и сейчас. И всё же ты наконец здесь, со мной.

Я не с тобой.

Судья поднял безволосую бровь. Разве? удивлённо проговорил он. Он делано заозирался с озадаченным видом, неплохой такой актёр.

Я пришёл сюда вовсе не для того, чтобы выследить тебя.

А для чего же тогда? спросил судья.

Ты-то мне зачем? Я пришёл по той же причине, что и любой другой.

И что это за причина?

Какая причина?

Та, по которой здесь оказались все эти люди.

Они пришли сюда повеселиться.

Судья не сводил с него глаз. Он стал указывать на разных людей вокруг и спрашивать, пришли ли они сюда повеселиться и понимают ли вообще, зачем они здесь.

Не обязательно, чтобы каждый оказывался где-либо по определённой причине.

Это так, согласился судья. Не обязательно, чтобы у них была причина. Но из-за их равнодушия заведённый порядок не отменяется.

Он насторожённо смотрел на судью.

Давай сформулируем это по-другому, продолжал судья. Если у них действительно нет конкретной причины, но всё же они оказались здесь, не значит ли это, что на то есть причина у кого-то другого? И если это так, может, угадаешь, кем может быть этот другой?

Нет, не угадаю. А ты угадаешь?

Я прекрасно знаю, кто он.

Судья снова налил полный стакан, отхлебнул из бутылки, вытер рот и повернулся, оглядывая помещение. Это подготовка к событию. По сути дела, к танцу. Участникам в своё время будет объявлено, какую роль им предстоит сыграть. Пока же довольно и того, что они появились. Мы имеем дело с танцем, и он в полной мере несёт в себе собственную организацию, историю и завершение, поэтому совсем не обязательно, чтобы танцоры несли всё это в себе. Как бы то ни было, история всех не есть история каждого по отдельности, как не является она и совокупностью этих историй, и никто не может до конца осознавать, почему он здесь, ибо ему не дано понять даже, в чём состоит данное событие. По сути дела, понимай он это, он вполне мог бы и не явиться, и становится ясно, что его присутствие не может быть частью плана, если таковой существует.

Судья улыбнулся, сверкнув большими зубами. И снова выпил.

Событие, церемониал. Подготовка к нему. Прелюдия в определённой степени отмечена решительностью. В неё входит убийство большого медведя. То, как разворачиваются события этого вечера, не покажется странным или необычным даже тем, кто подвергает сомнению правомерность такой последовательности событий.

Так вот, церемониал. Кто-то может с уверенностью утверждать, что церемониалы ни на какие категории не делятся, что есть лишь церемониалы более или менее величественные, и, исходя из этого довода, мы скажем, что для данного, в известной степени значительного церемониала, вероятно, есть более распространённое название «ритуал». В ходе ритуала должна быть пролита кровь. Ритуалы, которые не отвечают данному требованию, не настоящие, каждый тут же почувствует их фальшь. Можешь не сомневаться. Это такое чувство в груди, которое вызывает в памяти детское одиночество, вроде того, когда все ушли и ты остался играть один. Получается игра с самим собой, без соперника. В которой можно нарушить лишь правила. Не отворачивайся. Никакой загадки в том, о чём мы говорим, нет. Уж кому-кому, а тебе хорошо известно это чувство — пустота и отчаяние. Для того чтобы от него избавиться, мы и берём в руки оружие, верно? Разве не кровь — тот ингредиент, что скрепляет связующие узы? Судья наклонился ближе. Что такое, по-твоему, смерть, дружище? О ком мы говорим, когда упоминаем о человеке, который был, а теперь его нет? Это непроверенные догадки или нечто, подвластное каждому? Что такое смерть, если не средство? И на кого она нацеливается? Смотри на меня.

Не люблю я бредятину.

И я тоже. И я не люблю. Ты уж потерпи. Вот взгляни на них. Выбери кого-нибудь, всё равно кого. Вон тот, например. Посмотри на него. Он без шляпы. Как он относится к миру, понятно. Это читается по его лицу, по тому, как он держится. И всё же его жалобы на то, что жизнь прожить — не поле перейти, суть лишь маска, скрывающая то, что волнует его на самом деле. А волнует его то, что люди не желают поступать так, как ему хочется. Никогда так не поступали и не будут поступать. Вот как с ним обстоит дело, и из-за трудностей в его жизни столько потеряно, она стала так не похожа на ту жизнь, которую он собирался прожить, что он превратился чуть ли не в ходячую развалину, никак не приспособленную вмещать человеческий дух. Может ли такой человек сказать, что против него нет никакого злого умысла? Что нет власти, нет силы, нет причины? Это каким надо быть еретиком, чтобы подвергать сомнению и вмешательство извне, и предъявителя претензии? Неужели он может верить, что крах его существования останется без последствий? Что нет ни права удержания собственности, ни кредиторов? Что бога мести, равно как и боги сострадания, крепко спят в своей подземной усыпальнице, и все наши призывы принять что-то к сведению или уничтожить все книги учёта, должно быть, встретят одинаковое молчание, и что именно это молчание и возобладает? С кем это он говорит, дружище? Видишь его?

Человек действительно что-то бормотал себе под нос и злобно озирался, глядя на людей, среди которых друзей у него, похоже, не было.

Человек ищет свою собственную судьбу и ничего больше, сказал судья. Хочет он этого или нет. Любому, кто сумеет найти свою судьбу и избрать поэтому некий противоположный курс, в конце концов всего только и удастся, что прийти в тот же назначенный час к итогу, который он выбрал себе сам, ибо судьба человека так же необъятна, как мир, в котором он обитает, и так же вмещает все противоположности. Эта сокрушившая стольких людей пустыня безбрежна и требует широты души, но в то же время она невероятно пуста. Она бесчувственна, бесплодна. Её сокровенная суть — камень.

Судья налил полный стакан. Пей, сказал он. Жизнь продолжается. У нас танцуют каждый вечер, и сегодняшний — не исключение. Прямой путь или извилистый — всё едино, и теперь, когда ты здесь, что значат все эти годы с тех пор, когда мы последний раз встречались? Память людей — штука ненадёжная, и прошлое, которое было, мало чем отличается от прошлого, которого не было. Он взял налитый судьёй стакан, выпил, поставил обратно. И взглянул на судью. Я побывал во многих местах. Это лишь ещё одно.

Судья поднял бровь. А ты что, свидетелей оставлял? Чтобы они докладывали тебе, что эти места всё ещё существуют после того, как ты оттуда уехал? Бред всё это.

Ты так считаешь? Ну а где же вчерашний день? Где Глэнтон и Браун, где святой отец? Судья склонился ближе. Где Шелби, которого ты оставил в пустыне на милость Элиаса, где Тейт, которого ты бросил в горах? Где те дамы, ах, те прелестные и нежные дамы, с которыми ты отплясывал на балу у губернатора, герой, помазанный кровью врагов республики, которую вызвался защищать? Где тот скрипач и где тот танец? Наверное, ты можешь мне сказать. Я вот что тебе скажу. Когда войну перестают считать достойным занятием, когда её благородную природу подвергают сомнению, достойных людей, признающих святость крови, исключают из танца, на который имеет право каждый воин. В силу этого танец становится ненастоящим танцем, а танцоры — ненастоящими танцорами. Но всегда найдётся тот, кто является настоящим танцором, и как ты думаешь, кто бы это мог быть? Ты вообще ничто.