— Ну, чего вы, Юрий Николаевич?! Да пускай они там как хотят, а я пойду на горох… И Женька Першин пойдет завтра, и остальные наши пацаны тоже… Сами посмотрите, пойдем! Правда… Вот честное вам слово!.. — нарушил наконец затянувшееся молчание так и не придвинувшийся к другим ребятам Славка Комов. Теперь же, как бы оглушенный собственной прытью, мальчишка вдруг густо покраснел, смутился и вовсе притих на матраце.

Он и сам толком не понимал, как это у него вырвалось. Уж очень неловко было ему глядеть на беспомощно сникшего, сумрачного директора. Пожалуй, Славка еще никогда не видал Мизюка таким растерянным. Ну, если не считать, когда старших ребят в Германию забирали… Потому он, конечно, и пожалел Юрия Николаевича, решился, вопреки общему ребячьему сговору, открыто его поддержать.

— А ты не тушуйся, Комочек. Ты, в общем, не дрейфь, понял? — веско проговорил Иван Морозовский, ободряюще кивая смущенному своему напарнику. — Так чего, пацаны? Юрь-то Николаич вроде бы все верно обмозговал… И на горох нам, видать, топать нужно. Не то ведь, в натуре, жрать нечего будет. По холоду припухать начнем. А, пацаны?..

Успевшие уже разбежаться по кроватям, ребята громко зашумели, перебивая один другого и споря. Но Мизюк не стал ожидать, чем закончится возникшая меж ними перепалка. Он быстро поднялся и, прямя спину, вышел из спальни.

Возле двери своей комнаты Юрий Николаевич остановился, принял из рук завхоза лампу, суховато предложил Вегеринскому зайти, выпить стакан чаю, но Семен Петрович уклонился от не особо радушного директорского приглашения.

— Ни-ни-ни!.. Та что вы! Який же зараз тут чай? Большое вам спасибочки… Но я ото ж мерекаю, а не слишком ли вы по-взрослому балакать починаете с нашими босяками? А, Юрий Николаевич? — покряхтывая и грузно переминаясь с ноги на ногу, завел осторожный Вегеринский. — Сам-то я, конечно, ничего не маю против. Боже меня упаси! Ни-ни-ни!.. А ведь они ж-то еще совсем глупые. Хиба ж за ними уследишь? Вдруг какой из них наболтает где не следует? Как бы нам с вами потом горя не було…

— Нет, Семен Петрович, не слишком, — терпеливо выслушав сомнения Вегеринского, резко вскинул нахмуренные брови Мизюк. — И хватит об этом. Давайте-ка лучше позаботимся о том, чтобы завтра утром здесь долго не задерживаться. Берите с собой только тех ребят, которые сами согласятся идти в село. Старших девочек, разумеется, всех возьмите. И, как говорится, — с богом!.. Ну, а теперь — честь имею… Доброй вам ночи.

8

Кто же знает, как обернулось бы их пребывание в селе и как протекала бы для ребят эта, безнадежно запоздалая, упустившая самые крайние сроки гороховая страда, если бы рядом с ними не оказалось девчонок. Всех этих слабосильных с виду, неказистых да веснушчатых Светок, Марусек, Зоек и Любок, которых мальчишки раньше либо просто не замечали, либо презрительно сторонились, считая их заведомыми неженками, плаксами и неумехами.

Вероятнее всего, бахвалистым, но непривычным к изнуряющей сельской работе мальчишкам пришлось бы гораздо хуже без незаменимой девчоночьей помощи и постоянной заботы.

В поле девочки как бы ненароком занимали загонки пошире. И покуда назначенные косарями Иван Морозовский, Валька Щур (Володя Лысенко с Генкой Семеновым остались в городе) и другие ребята покрепче неуклюже размахивали зазубренными литовками, с грехом пополам подсекая и наматывая на косовища спутанные побуревшие и шебаршащие пустыми стручками гороховые плети, девочки сноровисто орудовали серпами, сгребали валки и носили охапками в кучи сжатый горох. И казалось странным, что хрупкие эти девчушки, которые будто бы и вовсе не разгибали худые свои спины, находили еще в себе силы, чтобы покрикивать на ребят, шутя укорять их в нерасторопности и всячески подзадоривать.

Может быть, они и впрямь уставали меньше, чем суетящиеся без особого проку мальчишки? Или же в покровительственном этом отношении девочек к ребятам уже тогда проскальзывала присущая большинству российских женщин извечная материнская жалостливость к непутевым и зазнайчивым своим мужикам? Да ведь и как же не попенять им, сердешным, когда они хотя и почитают себя и умней, и сильней, но вот самозабвенной настырности в работе и той двужильной выносливости, чего у любой, даже самой квелой бабы навалом, — этого у них нету…

По вечерам, возвратись с поля, девочки сразу же принимались за стирку, латали свои платьишки, и, случалось, чинили одежку порядком-таки обносившихся ребят. Однако возле общего котла, в котором тетя Фрося неизменно варила постный, источенный какими-то черными козявками, сморщенный и шелушащийся прозрачными чешуйками горох да картошку, они без лишних разговоров уступали мальчишкам их законное, мужское первенство.

Ночевали ребята в пустой колхозной конюшне, где от щелястых полов, дощатых перегородок и от глубоко изглоданных лошадиными зубами жердин остро разило едким запахом перебродившего навоза, а сквозь лохматые дыры в прохудившейся камышовой крыше серебристо просвечивало густо усыпанное мерцающими осенними звездами небо. Мальчишки натаскали в конюшню ржаной соломы, определив для себя дальнюю от выхода половину помещения, а девчонкам, вкупе с тетей Фросей и Полиной Карповной, отвели ближнюю.

Вегеринский же квартировал отдельно, у какой-то древней и подслеповатой бабушки, которую самолично приставил к ребятам за бригадира. В поле она, правда, не ходила, но кормилась вместе со всеми, ссужая тетю Фросю подсолнечным маслом и крупными фиолетовыми луковицами — на заправку. Впрочем, завхоз тоже редко показывался на люди. Днями напролет разъезжал он на кое-как обротанном ветхой упряжью детдомовском мерине, покорно влекущем за собой кособокую, на валких колесах, расхлябанно дребезжащую оторванными железками телегу.

Мальчишки догадывались, что Вегеринский уже отвозит помаленьку в детдом ту самую пшеницу, которую им посулили за работу. Потому, должно быть, они и не обижались на смекалистого завхоза, не ругались ему вослед, когда он, притрусив свежим сенцом уложенный на дно телеги мешок, неторопко пылил по накатанной дороге мимо устало копошащейся на бесконечных загонках ребятни.

К немалому удивлению Вегеринского, строптивая детдомовская братия не увиливала от работы, не безобразничала в селе по дворам. С первого же дня мальчишки повели себя смирно. И это не предвиденное завхозом, однако благоприятное для него обстоятельство было теперь особенно по сердцу Семену Петровичу, настраивало его на некий созерцательный и прочувственный лад.

«Ох, диточки вы мои, диточки!.. Така ж вона ваша сиротынская доля, что с малых годочков треба вам уже самим робить та й робить… Важко вам, бидным, и никто ничем не допоможет, — размягченно думал он, изредка почмокивая губами, подхлестывая сонного мерина и ладясь ожечь отвислое лошадиное брюхо витым, едва ли не до волосяной тонкости доведенным