Другим больше везет. Им снятся мужчины красноречивые и ласковые, чуткие пальцы, касающиеся щек, приоткрытых губ — любовная азбука Брайля. Теплые руки, лепящие наслаждение из усталой плоти, на груди и горячих бедрах, которые раскрываются им навстречу. Тело становится хлебом в этих жарких руках, легко лепится, подходит, как тесто.

Сны о преступлениях. Деньги, пистолеты. Абстрактные сны, тающие, как первый снег. Я вижу их, словно на экране. Вот лицо удивленного мужчины превращается в коллаж из красно-синей крови и сломанных костей.

Я сама в них живу. Это я вхожу в ухоженную квартирку с белым ковром на полу, регулярным вывозом мусора, посудомоечной машиной, охраняемой автостоянкой. Я тоже окручиваю пожилую пару, выманиваю у них сбережения, тоже праздную удачное дело бутылкой шампанского «Мамм'з» и тостами с севрюгой. Это я аккуратно снимаю с петель стеклянную дверь двухэтажного дома в Map Виста, а потом покупаю роскошное пальто в «Сакс», расплачиваясь краденой карточкой. Лучший сибирский соболь, золотистый, как бренди, мех.

Самые лучшие сны — о свободе. Я так ясно ощущаю холод руля, педаль газа, вижу стрелку бензомера на отметке «ПОЛНЫЙ». Ветер дует в открытые окна, мы не включаем кондиционер, мы впитываем этот живительный поток, проносящийся мимо. Едем по автострадам, по самым скоростным полосам, мелькают таблички «Сан-Франциско», «Новый Орлеан». Обгоняем возмущенно гудящие грузовики, пьем газировку на автозаправках, едим гамбургеры в редких придорожных кафе, заказывая разные добавки. Слушаем местные радиостанции, ловим Тухунгу, Чикаго, Атланту, Джорджию, ночуем в мотелях, где служащие даже головы не поднимают на постояльцев, только деньги берут.

Моя прежняя соседка по камере, Лидия Гузман, мечтает пройтись летом по бульвару Уиттъер, и чтобы мурашки от выкуренной дешевой травы танцевали сальсу у нее на бедрах, гладких от десятидолларовых колготок. Ошеломить vatos[60]умопомрачительным покачиванием бедер, обтягивающей юбкой. У ее смеха вкус летней жары, кактусов и личинок.

Но чаще всего нам снятся дети. Нежные ручки, блестящие мелкие зубки, как семечки. Во сне мы всегда теряем детей — на автостоянках, в магазинах, в автобусах. Оборачиваемся, зовем. Шаванда, кричим мы, Лиз, Астрид! Как мы могли упустить вас из виду, мы же так тщательно следили, только на секундочку отвернулись. И мы остаемся одни на тротуаре, с полными сумками покупок, а кто-то уводит наших детей.

Твоя мать.

Можно посадить ее под замок, но нельзя помешать этой мысленной трансформации мира. Вот чего не могла понять Клер — как мать умеет накладывать на чужую жизнь макияж по собственному вкусу. Некоторые преступления слишком тонки для расследования и наказания.

Я выпрямилась, опираясь о спинку кушетки, белый кот стек с живота на колени, как молоко. Сложила письмо, убрала в конверт, бросила на заваленный всякой всячиной столик. Меня она не одурачит. Я та самая девушка из карантинной спальни, она ограбила меня, отобрала все, что у меня осталось. Меня не соблазнит музыка ее слов, я всегда смогу отличить корявую правду от изящной лжи.

Меня никто не уводил, мама. Нежная ручка не выскальзывала из твоей ладони. Катастрофа произошла иначе. Я больше похожа на новую машину, которую ты припарковала, выпив перед этим, а теперь не можешь вспомнить, где она. Семнадцать лет ты на меня не смотрела, а когда наконец обернулась, то не узнала эту девушку. Значит, теперь я должна пожалеть тебя и твоих соседок, потерявших детей за неотложными делами вроде грабежей и убийств, занятых ненавистью и жадностью? Прибереги свое поэтическое сострадание для кого-нибудь более легковерного. Если поэт произносит прекрасные слова, это еще не значит, что они правдивы. Просто звучат хорошо. Когда-нибудь я прочитаю все это в стихотворении для «Нью-Йоркера».

Да, все мои горести стали татуировками, как она написала в одном из писем. Каждый дюйм моей кожи проткнут иголками и раскрашен. Я женщина-туземка, японский гангстер, ходячая картинная галерея. Подводите меня к свету, рассматривайте мои живописные раны, слезы, уколы в сердце. Если бы я предупредила Барри, может, ее удалось бы остановить. Но она уже сделала меня своей собственностью. Я утерла слезы со щек, вытерла руки о белого кота и потянулась за следующей пригоршней битого стекла. Еще одно письмо, полное захватывающих описаний, драм и фантазий. Взгляд соскользнул с начала страницы.

Где-то в изоляционном блоке плачет женщина. Плачет всю ночь. Я пыталась найти ее, пока не поняла, что ее вообще нет в тюрьме. Это ты. Перестань плакать, Астрид. Я тебе запрещаю. Ты должна быть сильной. Сейчас я в твоей комнате, Астрид, ты чувствуешь меня? Ты живешь с другой девушкой, ее я тоже вижу — вислые грязные волосы, тонкие брови дугами. Она хорошо спит по ночам, чего о тебе не скажешь. Ты часами сидишь на кровати, на желтом покрывале — господи, где она взяла это рванье, твоя новая приемная мать? У моей матери было точно такое же.

Я вижу, как ты подтягиваешь голые коленки к подбородку, упираешься в них лицом. У сверчков такие же длинные сложенные ноги, похожие на локти бильярдных игроков, когда они готовятся к удару. Прекрати плакать, слышишь? Ты что, забыла, кто ты такая? Что я делаю здесь, как ты думаешь, если не показываю тебе, насколько женщина может быть сильной?

Любить человека — всегда большой риск, но здесь это все равно, что играть в волейбол гранатами. Пожизненницы советуют мне забыть тебя, развлекаться всеми доступными способами.

«Здесь можно прожить новую жизнь, — говорят они, — найти пару, выбрать детей». Иногда — как. это ужасно, — мне кажется, что они правы Лучше забыть тебя. Иногда мне хочется, чтобы ты умерла, — так я знала бы, что с тобой уже ничего не случится.

Одна женщина из нашего блока с раннего детства давала своим детям героин, чтобы всегда точно знать, где они находятся. Сейчас они все в тюрьме, живы. Она довольна. Если бы я думала, что останусь здесь навсегда, я забыла бы тебя. Пришлось бы забыть. Меня тошнит при одной мысли о тебе, собирающей неприятности там, на воле, пока я верчусь на одном месте посреди этой камеры, бессильная, как джинн в лампе. Астрид, прекрати плакать, черт бы тебя побрал!

Я выйду отсюда, Астрид, я тебе обещаю. Выиграю апелляцию, пройду сквозь стены, обернусь белой вороной и улечу.

Твоя мать.

Да, я действительно плакала. Ее слова — как мины в конверте, она запечатывала их, посылала по почте, и недели спустя они рвали меня на куски, оставляли истекать кровью. Ты думаешь, что можешь увидеть меня, мама? Ты всю жизнь могла увидеть только собственное лицо в зеркале.

Ты всегда говорила, что я ничего не знаю. Но это только начало. Я никогда не заявляла, что могу читать сны женщин-заключенных, не требовала привилегий красавицы, не была знатоком ночной магии. Если бы я допустила это хоть на секунду, у меня не осталось бы никаких шансов узнать, испытать, увидеть, как возникают и раскрываются разные вещи. Мне не нужно по-своему раскрашивать каждое облако, быть героиней любого события.