«И дождь укрывал Венецию серым плащом, что может быть весьма поэтическим для этого бедного города, который рассыпается со всех сторон и ежечасно тонет в могиле, но дождь оказался не слишком приятен для парижанина, который две трети года наблюдает завесу тумана и плащ дождя. Однако меня порадовало одно: молчание умирающего города. Одно это способно порадовать меня во время жизни в Венеции, ибо оно сочетается с моими тайными склонностями, которые, несмотря на внешний вид, тяготеют к меланхолии»780.

Через пять дней выглянуло солнце; Бальзак наскоро осмотрел весь город, был поражен его ангелами, но самым красивым нашел ангела в соборе Святых Петра и Павла781. И все-таки самой большой приманкой для туриста, страдающего меланхолией, оказалась гондола, «целая жизнь сама в себе»: «Признаюсь, сердце у меня было разбито не дамой моих грез, которая сидела рядом, ибо должно быть довольно приятно сидеть рядом в гондоле». Бальзак воображал в гондоле не мадам Ганскую. В письмах к ней, «смешивая прошлое и будущее в одном ощущении», он спрашивал, помнит ли она дом XV в. на берегу Большого канала, за палаццо Фини, с двумя готическими окнами. Там они могут свить свое гнездышко; выйдет дешевле, чем снимать виллу Диодати. Бальзак находил ревнивые подозрения Эвелины все более и более неприятными. Совпадение ли, что маленький готический домик на Большом канале, как говорят, был домом Дездемоны782? Может быть, Бальзак об этом знал. Спустя полтора года Эвелина услышала, что ее возлюбленный задумывал драму в пяти актах под названием «Джина»: «Это “Отелло” наоборот, – объяснял ей Бальзак. – Джина будет Отелло в юбке, а действие будет происходить в Венеции»783.

Бальзак путешествовал по Италии еще месяц – гораздо дольше, чем собирался. Он побывал во Флоренции, Ливорно, Болонье, где заходил к Россини и Олимпии Пелисье, и Генуе, где случилась ужасная «ошибка». Его поместили в карантин, то есть «в самый ужасный лазарет, непригодный… даже для бандитов». Во время его пребывания там один генуэзский торговец поделился с ним тайной, способной сделать его миллионером: из-за этого 1838 год стал для Бальзака одним из самых непродуктивных с точки зрения творчества.

24 апреля 1837 г. Бальзак наконец покинул Милан, собираясь выжать последние капли благословения из своего итальянского отпуска, прежде чем вернуться в ад. Свое путешествие он описал Эвелине, когда вернулся на улицу Кассини, где его ждали «200 писем», в том числе три от нее. Самое интересное в письме к Эвелине – дата: 10 мая. Дело в том, что Бальзак вернулся в Париж на неделю раньше.

«У меня было великолепное путешествие, и я рад, что совершил его… Я пересек Сен-Готард, где на тропинках лежало 15 футов снега, но я вынужден был идти дальше, поскольку даже самые высокие вехи, отмечавшие дорогу, оказались похоронены под снегом, а мосты через потоки стали невидимыми, как и сами потоки. Несколько раз я едва не погиб, несмотря на то что у меня было одиннадцать проводников. Я поднялся на Сен-Готард утром, видел красивейшую луну. А затем над снегом взошло солнце – такое зрелище бывает один раз в жизни! Я спустился так быстро, что за полчаса я дошел от минус 25 градусов на вершине до стольких же градусов, но со знаком плюс, в долине Ройса. А затем ужасы Дьяволова моста… Я истратил огромное количество времени и денег, но деньги того стоили. Путешествие превосходное, и я намерен повторить его летом, чтобы увидеть все эти красоты в новом свете».

Гибель Бальзака в подсвеченном луной снегу в Швейцарских Альпах была бы очень романтичной, и такая мысль наверняка приходила ему в голову. Как обычно, он сравнивал свою поездку с наполеоновской кампанией – отступлением из Москвы. Затем, освеженный легким прикосновением смерти, он приготовился к бою с кредиторами: «Теперь я вернулся к работе. Я в стремительной последовательности издам “Цезаря Бирото”, “Совершенную женщину” (La Femme Supérieure) и “Гамбара”; закончу “Утраченные иллюзии”, затем “Большой банк” (La Haute Banque) и “Художников” (Les Artistes). После этого мы (то есть он сам и портрет Эвелины. – Авт.) полетим на Украину, где, может быть, мне настолько повезет, что я напишу пьесу, которая положит конец моим финансовым мучениям. Таков мой план действий, cara contessina784».

План немедленных действий оказался не таким славным. Бальзак попросил помощи у своих финансовых советников, и все дали ему один и тот же совет: бежать. Он бежал в дом всегда радушных Висконти, которым принадлежал «величественный особняк» на Елисейских Полях, под номером 54 – возможно, «Отель де Масса», который теперь можно видеть в трех милях от того места, по адресу: улица Фобур-Сен-Жак, дом 38. Туда его перенесли в 1928 г.; он стал штаб-квартирой Общества литераторов785. Здесь, к унижению Бальзака, историю подхватили газеты.

И «Газетт де Трибюно», и «Век» напечатали статьи об отвратительном деле, которое слушалось 26 июля 1837 г.786 Ехидно и злорадно, что как будто подтверждает мнение Бальзака об агрессивном мещанстве Июльской монархии, адвокат по фамилии Фавр перечислил попытки Уильяма Даккета схватить «“сильфоподобное” создание», «невидимого, неосязаемого г-на де Бальзака (смех в зале суда)». Потерпев неудачу в попытке завладеть «чудовищной тростью, один ремонт которой обошелся в 18 тысяч франков», Даккет раздобыл судебное предписание. С ним судебный исполнитель проник в дом Висконти под видом служащего почтовой конторы. Ему якобы нужна была подпись Бальзака за доставку этрусской вазы. Слугу убедили подвести Бальзака к двери, где замаскированный судебный исполнитель назвал его «коллегой», потому что он тоже один раз был соавтором мелодрамы. Пакет развернули; в нем оказались бумаги, в которых утверждалось, что Бальзака посадят в тюрьму, если он немедленно не заплатит 3000 франков. Висконти дали Бальзаку эти деньги. После того как в «Веке» 28 июля появился отчет о судебном заседании, Бальзак написал редактору, Арману Дютаку, что газете, вместо того чтобы выставлять его на посмешище, следовало «протестовать, вместе со всеми порядочными людьми, против лишения свободы по гражданским делам, что практикуется ныне лишь ради интересов подлых узурпаторов». Письмо так и не было опубликовано.

Бальзак был спасен от долговой тюрьмы; и все же то событие его надломило. «Я уже столько раз надеялся, что устал надеяться»787, – писал он. Проблемы требовали немедленного решения, а ведь ему еще нужно было работать. Он написал Эвелине, что похож на голубя, которого послали из Ноева ковчега, вот только потоп все не прекращается788. Парижские знакомые избегали его «как чумы»: «Я совершенно один, но предпочитаю одиночество той слащавой ненависти, которая в Париже сходит под названием дружбы»789. Он думал купить домик или небольшой замок на берегу Луары, но затем, с типичным для него пируэтом, с воодушевлением написал о преимуществах жизни в современном большом городе с асфальтовым «полом», газовыми «канделябрами», бесконечной лентой сверкающих витрин: «Через десять лет мы будем чистыми, и упоминания о парижской грязи вычеркнут из словаря». «Я оставил мысль о возвращении в Турень и останусь гражданином интеллектуальной столицы»790. В виде компромисса он приобрел поместье между Севром и Виль-д’Аврэ791, неподалеку от ворот Сен-Клу к юго-западу от Парижа. Он очутился за пределами юрисдикции Национальной гвардии, но близко к Парижско-Версальской железной дороге, которую тогда как раз сооружали. Бальзак начал скупать там небольшие участки земли на общую сумму 10 тысяч франков. Зять Бальзака должен был построить для него дом, а также второй дом, для ГвидобониВисконти, которые и финансировали проект. «Мое бедное уединенное жилище будет называться “Ле Жарди”. Это участок, на котором я обоснуюсь, как гусеница на салатном листе»792. Образ красивый и вполне уместный: Бальзак нашел еще один способ тратить свои заработки.