А потом, когда последние ратники покинули боевой стан, грянул триумфальный час чёрной расплаты за глупость, доверчивость и безрассудство князей.

...Калка-река вышла из берегов — от огромных заторов из человеческих тел; рудые воды надолго скрыли многовёрстную широкую пойму от глаз...

…Как бы там ни было, но Савка Сорока был счастлив. Ветер опасности свистал в его волосах; при нём был княжий стяг, меч и полный колчан верных стрел. Угроза и риск за каждым холмом подстерегали его, да только не угнаться им было за шальным сорвиголовой — сокольничим князя Галицкого.

На второй день он отмахал ещё вёрст тридцать вниз по Днепру и на исходе шестой версты таки наткнулся на след русских дружин. То, что он принадлежал русичам, было понятно и козе... Кругом, куда ни глянь, были видны вдавлины русских подков. По ширине полосы, что составляла порядка двух вёрст, Савка прикинул примерную численность прошедших: их было не меньше восьми-десяти тысяч, а то и более. В этой оценке он укрепился после того, как повидал места ночных стоянок, оные время от времени попадались на протяжении его продвижения на восток; следов от тяжёлых повозок было немерено, а уж дырок и вмятин от всякого бивачного дреколья, где стояли шатры и ратные котлы, так и вовсе без счёту.

И всё же в его снаряжении оказалась весьма существенная прореха: забыл он впопыхах да яри пополнить водой свою флягу.

А Днепр-батюшка уж был далеко... «Не возвертаться же... мать-то её, суку, дурная примета!»

...К полудню третьего дня он вновь оставил позади вёрст двадцать пять-тридцать и задержался только у ручья, чтобы напоить измученных коней и самому утолить жажду. Увы, он ещё не знал, что в этих местах подобные ручьи чаще пересыхают, чем орошают степь. Не знал и того, что этот мутный ручей — последний на его пути.

Ещё через час Савка очутился на плоской, открытой, как ладонь, равнине, покрытой чахлой травой и низким клочковатым кустарником. Стомленный Пепел теперь долго галоп не держал, часто сбивался на вялую рысцу, а то и на ступь. Солнце меж тем набирало силу, и постоянно хотелось пить.

Впереди наконец показалась приземистая теснина холмов, и Сорока постарался как можно скорее добраться до её тени в крепкой надежде на то, что там должна быть спасительная вода.

Но через четверть часа его запалённый конь понуро стоял у высохшего русла, а он, глубоко подавленный, терзаемый гнетущим предчувствием, сидел в горячем седле.

— Похоже, от сих мест и вправду воняет падалью, — поделился с конём новостью Савка после нескольких безуспешных попыток при помощи меча и щита докопаться до воды.

«Что же нам делать?» — прочитал он вопрос в сыром агате настороженных глаз Пепла.

— Верно, брат. — Сокольничий мрачно взобрался в седло. — Куда ни кинь, кругом клин... Одна немая пустыня. Ни движенья, ни шороха... Склеп под небом.

На миг внутри у него словно что-то оборвалось: «Как быти? — В глазах мелькнула растерянность, переходящая в страх. — Могёть, и вправду верно гутарил паромщик: возврату отсель нетути?» Он вновь почувствовал, как его захлёстывает тёмная волна тревоги.

...И снова он мчался на восток; согревала одна мысль — свои не за горами. По всем его прикидкам, расстояние было невеликим, а посему надежда бодрила. Но человек предполагает, а Господь располагает... В действительности Калка-река, куда подтягивались русские дружины, несла свои воды значительно дальше, чем полагал он, но главное — на всём степном пространстве вода была большой редкостью даже для тех, кто умел её искать и находить в солончаках по особым приметам.

Спустя ещё некое время жеребец Савки испуганно захрапел, наткнувшись на вспученный труп коня; тлен только-только тронул шкуру и плоть... И чем дальше продвигался Сорока, тем чаще попадались ему такие молчаливые вехи, над которыми чёрным гудливым облаком кружился потревоженный рой трупных мух.

...После полудня нестерпимая жара заставила сделать привал. В горле так пересохло, что глотать стало невмоготу. Он остановился в тени одинокой гряды. Ветры и дожди за тысячи лет обнажили каменный скелет, прорыли в базальте ущелья, оторвали огромные бурые глыбы, но гряда по-прежнему незыблемо стояла в степи.

— Неуж заплутали мы с тобой, Пепел? — Сокольничий хрустнул песком на зубах и в гнетущей задумчивости облизнул пересохшие губы. В молчании он исследовал каждую складку небольшой гряды и наконец отыскал источник, растрескавшееся дно которого охранял тарантул.

— Ничего, брат. — Савка обнял за холку коня и долго стоял, уткнувшись лбом в его дуговатую шею. — Катучий камень мхом не обрастает. Доберёмся до наших.

* * *

...Огня не разжигал: в ночной степи он виден каждому — даже спящему под тремя одеялами слепому; шалаша или другого гнезда-лежанки из веток не рубил — ночевал под открытым небом (благо позволяла погода), бросал под голову лишь седло да укрывался попоной. Измотавшись за день, он быстро засыпал: будто на ковыльных ногах, добирался до ближайшего куста, наматывал на руку повод и падал без ног; веки слипались, как тесто. И опять в его закрытых глазах, на самом мерцающем дне, начинали возникать видения. Он вдоволь пил холодной родниковой воды, ел горстями малину из туеска и стоял в чём мать родила под хлябями небесными, подняв к небу руки, слушая, как в дожде пролетала слюдяная стая бесшумных птиц.

...А потом он видел себя будто со стороны: он лежит на берегу реки, как лежал с соседской ребятнёй прежде, когда они шумной гурьбой бегали загорать и жгли до малиновой красоты оголённые спины... Но теперь он один, вокруг ни души. Только конь опасливо прядал ушами, прислушивался к его дыханию, косил фиолетовым глазом и тыкался ему в плечо шелковистыми губами, точно хотел о чём-то предупредить.

...А потом в розовеющей сирени небес, где-то за облаками ожил далёкий колокол. Савке казалось, он разлепил глаза: мираж из сонливого дыма дрожал, преломлялся... Контуры горизонта сливались с небом и облака шептали что-то родное и близкое с детства, точно слова материнской молитвы. Он силился их разобрать... и вдруг услышал нежный голос Ксении... её слова ручьились в воздушных струях, лёгкие, крылатые; вызванивались хрустальным поминальным звоном, в котором слышалась и христианская молитва, и Русь языческая, изначальная:

«...Помни истину предков наших, лишь пройдя сквозь череду испытаний лихих, обретёшь ты настоящую веру. Следуй сему, мой ясный сокол, воротись героем... Не горюй, пусть любовь и вера согреют тебя.

Батюшка-свет, вольный ветер, ты всюду рыщешь, всюду свищешь, никому тебя в лихой узде не удержати, в глухой темнице не спрятати... Не студи моего суженого Савушку, не секи его злым дождём, не пали жгучим солнцем!.. Слышишь? Отзовись!..

Царица свет водица, все моря, все окияны, реки и озёра, все ручьи и ключи малые... тобою полны-нолнешеньки; всех-то ты поишь, всем ты жизнь даёшь! Пожалей моего любого, не дай ему от жажды истомиться в пустынях, сгинуть бесследно в топи беспролазной!.. Слышишь ли? Отзовись!