Когда он вернулся в Париж и доложил о результатах этой встречи, французское правительство возмутилось. Гамбетта тут же телеграфировал префектам Парижа: «Разгневанный Париж клянется стоять до конца. Давайте поднимем наши провинции!» Единственный вопрос состоял в том, как они намереваются это сделать. Как собирать и обучать провинциальные армии и кто их возглавит? Понятно, что член правительства должен отвечать за любое возможное сопротивление, но как ему выехать из Парижа? Парижане уже взяли Версаль, устроив там свою штаб-квартиру. Окружение города к тому моменту было завершено, началась осада, которой руководил граф Леонард фон Блюменталь, герой сражений при Садове и Седане. Париж оказался практически запечатан и отрезан от остальной территории Франции.

Неожиданно появилось возможное решение. Кто-то нашел старый тепловой аэростат, montgolfière, ставший одной из сенсаций Всемирной выставки 1867 г. Его назвали «Нептун» (Neptune) и отладили до уровня определенной пригодности к полетам. 3 сентября он поднялся в воздух, а через три часа благополучно приземлился в Эврё. Блокаду столицы если не прорвали, то по меньшей мере проделали в ней дыру. Теперь встал следующий вопрос: кто среди старших министров готов рискнуть жизнью в полете и добраться до внешнего мира? Оказалось, что только один. Как с похвальной откровенностью признал Трошю, «месье Гамбетта, единственный из нас, смог без опасений высоко оценить перспективы путешествия на воздушном шаре».

Однако Гамбетта обладал и массой других качеств, кроме выраженной отваги. Он еще был молод, всего тридцати двух лет, родился в Каоре в семье итальянского бакалейщика. Его описывали как «склонного к худощавости, с длинными черными волосами, еврейским носом и глазом, который так страшно выступал из глазницы, что заставлял бояться, как бы он не выпал совсем». Его моральные устои не заслуживали одобрения, нам достоверно известно, что некоторые его привычки были совершенно прискорбны; но он замечательно говорил, страстно и искренне, вызывая отклик в сердцах всех, кто его слушал. Он идеально соответствовал своему посту. В одиннадцать часов утра 7 октября на монмартрской площади Сен-Пьер[195] перед взволнованной и восхищенной толпой Гамбетта поднялся в открытую ивовую корзину. По всеобщему мнению, выглядел он довольно нервным. Да и как могло быть иначе: кроме всех других рисков, существовала вероятность, что большой мешок с крайне огнеопасным каменноугольным газом прямо над его головой разорвет прусская пуля, и воздушный шар сгорит. Когда аэростат поднялся в воздух, Гамбетта развернул огромный триколор, взлетел с ним над парижскими крышами и медленно исчез из поля зрения.

На вокзале Орсе быстро организовали изготовление аэростатов и школу для подготовки пилотов. Уже вскоре воздушные шары отправлялись два-три раза в неделю, теперь получение известий из Парижа не составляло неразрешимой проблемы. А вот доставить письма в столицу было значительно сложнее, быстро стало ясно, что единственный работающий способ – голубиная почта. К счастью, правительству удалось найти специалиста по микрофотографии. Его вместе со всем оборудованием отправили в Тур на двух воздушных шарах: один шар (слава богу, не тот, на котором находился фотограф) опустился слишком низко, и его захватили пруссаки, а второй благополучно добрался до места. Фотограф собрал оборудование, и теперь депеши фотографическим способом уменьшали до такого незначительного размера, что 40 000 снимков (наверное, объем средней книги) мог нести один голубь. Когда и если они долетали до Парижа, то снимки увеличивали, а тексты переписывали многочисленные служащие. Личные послания в двадцать слов и меньше тоже можно было отправить, но французское почтовое ведомство осмотрительно отказалось от ответственности за недоставку отправлений. Почта поступила правильно, поскольку голубиная доставка оказалась менее надежной, чем воздушные шары. За время осады было отправлено 302 голубя, из которых только 59 прилетели в Париж. Остальные стали добычей хищных птиц, погибли от холода и голода или были застрелены и съедены голодными прусскими солдатами.

Парижане, однако, страдали от голода гораздо сильнее. 5 декабря Эдмон де Гонкур записал в своем дневнике: «Люди говорят только о том, что они съели, что они могут съесть и какая еда в наличии. Беседа касается лишь этой темы и ничего больше…» «Я тоскую, – писал министр Уошберн, – по пончикам». Уже к октябрю конина стала основным продуктом питания, раньше ее ели только бедняки, а теперь жадно хватали все. Молодой леди, которая по непонятной причине отказалась пообедать с ним, Виктор Гюго написал:

Следующими пошли в ход кошки и собаки. Генри Лабушер, корреспондент лондонской газеты Daily News, в середине декабря написал, что «недавно съел ломтик спаниеля», а через неделю рассказал, что встретил человека, который откармливал громадного кота в надежде подать его в Рождество, «обложив мышами, как колбасками»[197]. Крыс и мышей на самом деле ели гораздо реже, чем лошадей, кошек и собак. Они могли переносить болезни и имели неприятный вкус; сложные соусы, которые требовались, чтобы сделать их вкусными, стоили серьезных денег, так что их ели, как ни парадоксально звучит, больше богатые люди, чем ограниченные в средствах. Затем, с течением мрачных дней, наступила очередь животных из зоопарка. Львов и тигров пощадили: никто не ел хищников, если мог этого не делать. В живых остались и гиппопотамы, просто потому, что не нашлось мясника, способного их забить. А вот двум слонам этого зоопарка, Кастору и Поллуксу, повезло меньше. Сохранилось несколько меню изобретательных ресторанов. В одном меню на Рождество предлагали фаршированную голову осла, консоме из мяса слона, жаркое из верблюжатины, тушеную кенгурятину, паштет из антилопы, медвежьи ребра, кошку с крысой и вырезку волка под оленьим соусом. Другое меню, еще более претенциозное, включало brochettes de foie de chien maître d’hôtel, civet de chat aux champignons, salamis de rats, sauce Robert и gigots de chien flanqués de ratons[198]. Томми Боулз из газеты Morning Post отметил в начале января: «Я уже обедал верблюдом, антилопой, собакой, ослом, мулом и слоном, которых я оцениваю в том порядке, как записал… конина, по правде говоря, отвратительна, ее специфический вкус забыть невозможно». В последние дни осады правительство ввело новый сорт хлеба, названного pain Ferry в честь министра, который его придумал. Этот хлеб готовили из пшеничной и рисовой муки, но с добавлением соломы. Как сказал один смелый парижанин, казалось, что «его делали из старых панамских шляп, которые собирали по канавам».