Странный человек этот Гоша. Горький пьяница, попрошайка, оборванец, в помойках роется, бутылки собирает… Но есть в нём нечто… Не то чтобы обаяние, но близкое к этому свойство. К нему и подходить-то противно, однако же тянет почему-то подойти. Нехорошо, конечно, что он непрестанно матерится. Но матерщина ему к лицу. Трудно даже вообразить его себе без мата. И почему-то – Шопенгауэр… Загадочный человек этот Гоша Мятый.

Д. шёл по улице, предвкушая удовольствие. Д. зашёл в магазин фотопринадлежностей и купил проявитель, фиксаж и две пачки фотобумаги форматом двадцать четыре на тридцать. Взяв пакет, который протянула ему продавщица, Д. сказал «спасибо» и вышел на улицу. Теперь он снова шёл по улице, но уже с пакетом в руке. Предвкушение неминуемого удовольствия усилилось. Д. шагал быстро. Для того чтобы обгонять прохожих, ему приходилось делать зигзаги. Он старался никого не толкать, но раза два он всё же толкнул кого-то и тотчас вежливо извинился. Д. торопился домой. Д. мчался домой. Прохожие ему мешали. Их было слишком много. «Почему они шляются по улицам? Чего им дома не сидится? – думал Д. раздражённо. – И почему они ходят так медленно – спят на ходу? И откуда их столько берётся? Уму непостижимо!»

Д. почти бежал по улице с пакетом в руке. Удовольствие приближалось. Точнее, он приближался к удовольствию с довольно большой скоростью. Но ему казалось, что скорость недопустимо мала. Последние сто метров перед своим домом он и впрямь пробежал и в квартиру ворвался запыхавшись.

Плюхнувшись на диван, он отдохнул с минутку. Предчувствие удовольствия обострилось до крайности. Д. весь дрожал. «А вдруг ничего не получится? – думал Д. с опаской. – Правда, плёнка вроде бы неплохая. Но бывает и так: плёнка чудесная, а отпечатки никуда не годятся. Почему-то появляется на них зернистость. Или вдруг оказывается, что на всех кадрах немножко сбит фокус, и поэтому изображение “плывёт”, становится нечётким. Или внезапно полосы какие-то обнаруживаются, какие-то царапины и пятна. А иногда бывает – просто дело не клеится. Отпечатки идут то слишком бледные, то слишком тёмные – и хоть ты тресни! Фотография – вещь капризная. Всякое бывает».

Д. вытащил из-за книжного стеллажа два больших фанерных подрамника и накрыл ими ванну. Д. поставил стремянку и достал с антресоли изрядно запылившийся увеличитель. Влажной тряпкой он тщательно вытер пыль, потом поставил увеличитель на один из подрамников. На другом расположились фонарь с красным стеклом, кюветы с проявителем, фиксажем и чистой водой, а также пинцет, тряпочка для вытирания рук и пакеты с фотобумагой. Д. вставил плёнку в увеличитель, включил его, зажёг фонарь, выключил верхний свет и плотно закрыл дверь ванной комнаты.

На белой бумаге появилось неузнаваемое, негативное изображение Зиночкиного лица. Оно казалось некрасивым, почти безобразным. Кожа была чёрной, как у негритянки, волосы светло-серыми, седыми, а зрачки глаз были совсем белыми и какими-то жуткими. Брови и ресницы тоже были белыми и страшными. Однако в овале лица и в форме носа угадывалось что-то знакомое, что-то Зиночкино – нежное и женственное.

Добившись предельной резкости изображения, Д. прикрыл объектив красным стеклом, вскрыл один из пакетов, достал лист плотной, глянцевой фотобумаги, осторожно, стараясь не сбить кадр, вставил его в рамку, резко сдвинул в сторону красное стёклышко, сосчитал до пятнадцати и выключил лампу увеличителя. С помощью пинцета бумага была погружена в проявитель. Д. сидел, склонившись над кюветой, и ждал. Д. разглаживал пинцетом загибавшиеся края бумаги и напряжённо ждал. Бумага долго оставалась белой. Наконец появилось тёмное пятнышко. Оно росло, расплывалось, меняло очертания, но было пока ещё непонятно, что это такое. Затаив дыхание, Д. вглядывался в причудливое пятно. «Ухо! – вдруг догадался он. – Это же Зиночкино ухо! А вот и серёжка в ухе в виде сердечка!» Рядом с ухом возникли пряди волос. Чуть подальше наметились бровь и уголок глаза. Но на этом всё и кончилось. Большая часть бумаги оставалась белой. «Слишком маленькая выдержка!» – вздохнул Д. и вытащил не получившийся отпечаток из кюветы.

В рамку был вставлен новый лист. На сей раз Д. считал до тридцати. «Ну теперь-то уж наверное…» – думал Д., погружая бумагу в проявитель. Но едва возникли очертания Зиночкиного лица, как вся бумага стала темнеть и через несколько минут потемнела совершенно.

«Вот чёрт! – выругался Д. про себя. – Дело не клеится. Давно я этим не занимался, отвык, разучился. Эдак я всю бумагу перепорчу. А ведь, бывало, с первого раза попадал в точку, с первого же раза!» Волнение вдруг покинуло его. Ему даже стало немножко скучно. «На кой леший я взялся печатать сам? – думал он. – Надо было отдать плёнку в фотоателье. Там быстренько бы напечатали. И недорого бы взяли, вовсе недорого».

В третий раз Д. сосчитал до двадцати, и не ошибся. В кювете появилась наконец-то Зиночкина голова, появились глаза, нос, рот, и то самое ухо, и чёлка, и всё остальное. На фотографии Зизи выглядела даже лучше, чем в натуре. Она смотрела на Д. сверху вниз с кокетливой, торжествующей, победной улыбкой. Светящиеся точки в её зрачках придавали взгляду какую-то сверхъестественную пронзительность, а в изгибе её губ даже было что-то хищное. Потрясённый этим зрелищем, Д. позабыл вовремя извлечь отпечаток из проявителя, и он стал темнеть.

«Что за дьявол! – опять выругался Д. – Сегодня, видать, невезучий день. Не отложить ли мне это дело до завтра?» Однако откладывать не хотелось, и дальше, слава богу, всё пошло как по маслу. Плёнка оказалась очень удачной. Фотографии были на редкость хороши. В кювете одно за другим возникали эффектнейшие Зиночкины изображения. Чаще всего это было Зиночкино лицо, снятое вблизи, крупным планом. Лицо в фас, в профиль, вполоборота, чуть снизу, чуть сверху, полностью освещённое, или частично затенённое, или даже вовсе затенённое, снятое против света, при этом вокруг головы Зиночки появлялся нимб освещённых сзади волос, и это было чудесно. Но на некоторых снимках Зиночка была запечатлена по пояс, а на некоторых и до бёдер. Дважды Зизи была сфотографирована во весь рост, и тут можно было любоваться её фигурой, её руками, её ногами, её симпатичной и очень модной кофточкой, её красивой и тоже модной юбкой, её очаровательными и, разумеется, наимоднейшими туфельками на тонких высоких каблучках. Д. глядел на всё это и изнывал от удовольствия. И было у него такое ощущение, что он не только любуется Зиночкой, но и прикасается к ней, целует её, ласкает её, что Зиночка ему почти отдаётся. И он думал о том, в какой восторг придёт Зизи, увидев эти фотографии, и как она будет ему за них благодарна, и как всё чудесно будет у него с нею, и как это хорошо, что он забрёл однажды в её кафе, и как это кстати, что она работает именно в кафе (а то ведь, небось, он бы и не встретил её никогда!), и какая это удача, что Зизи свободна (а она ведь явно свободна, явно у неё никого больше нет!) «Конечно, у неё кто-то был раньше, – продолжал размышлять Д., опуская в фиксаж очередной отпечаток, на котором Зизи весело смеялась, показывая свои белые зубы и свои знаменитые ямочки, – не может быть, чтобы раньше у неё никого не было, но сейчас место рядом с нею, несомненно, пустует по какой-то причине (мало ли, какая может быть причина! Мало ли!), и тут мне здорово повезло».