Но, пожалуй, самое сильное впечатление искусство фотографии производило на Д. тогда, когда он разглядывал снимки одного и того же человека, сделанные в разном возрасте. Это выглядело действительно непостижимым и прямо-таки ужасало.

Младенец с бессмысленным взором, с трогательными светлыми кудряшками на головке лежит на животике, засунув палец в рот. Дитя лет трёх сидит на маленьком стульчике, прижимая к груди большого плюшевого зайца, и глядит довольно серьёзно. Юноша лет шестнадцати со светлым лицом стоит у открытого окна. В руке у него книга, в глазах у него юношеский оптимизм. Мужчина лет сорока с плохо подстриженной, неопрятной бородкой и с печалью во взоре сидит на скамейке в каком-то саду. Рядом сидит собака, невзрачненький «двортерьер». Она тоже невесела. Старик лет шестидесяти с нездоровым обрюзгшим лицом и с длинными, видимо, давно не мытыми волосами что-то делает, сидя за столом. Дряхлый и уже почти неузнаваемый старец лежит в гробу, обложенный цветами. Костлявые руки сложены на груди. Рот провалился. Волос почти нет.

Можно держать эти фотографии в руке, сложив их веером, как карты. Можно разбросать их по столу в беспорядке. Можно создавать из них нелепые, смешные и зловещие комбинации. Можно делать с ними что угодно. Но, чёрт побери, это ведь жизнь человеческая! Это наглядное подтверждение того, что она была! Это то, что от неё осталось! А может быть, и не было жизни? Может, всё это ловкая мистификация, умелая подделка? Где доказательства, что этот младенец, сосущий свой палец, и этот лысый старик в гробу – одно и то же лицо? Всё у них разное, всё! Фотографии запечатлели великую тайну жизни и не менее великую тайну времени. Воистину – чудо! Чудо из чудес!

Д. поднялся из-за стола и снова принялся рассматривать фотоснимки, лежавшие на полу. Уголки их, подсыхая, загибались, свивались фестонами, и Зиночкино лицо оказывалось как бы в рамке, несколько безвкусной, самодельной рамке. Нечто подобное можно приобрести на базаре в каком-нибудь южном городе. Если город приморский, то рамка будет непременно украшена ракушками. Да к тому же они ещё будут раскрашены ярко и аляповато. Но как ни странно, эти фестоны шли к Зиночкиной внешности, что немножко смутило Д.

«Вот и Зизи когда-нибудь постареет, – думал Д. – Постареет и подурнеет. Станет толстой и неповоротливой. И волосы её уже не будут рыжими. Они будут такими же, как у той прорицательницы со свалки. И зубы её тоже будут редкими… Правда, она сможет вставить искусственные… Но эти отпечатки сохранят её молодость! Для неё самой и для всех! Да, да, они не подведут! На них можно положиться! В старости Зизи будет глядеть на них, вздыхать и говорить себе: “Да, когда-то я была ничего себе женщина! Очень даже ничего! Одна чёлка чего стоила!” Позвоню-ка я Зиночке в кафе! – решил Д. – Неловко, конечно, беспокоить посторонних людей, но её позовут к телефону непременно».

Выйдя на улицу, Д. подошёл к телефонной будке. Она была занята. Другая будка находилась далеко, и Д. стал ждать. Звонила хорошо одетая, сильно накрашенная, полноватая дама лет сорока с лишним. В одной руке у неё была трубка, в другой – дымящаяся сигарета. Время от времени дама затягивалась и, морщась от дыма, продолжала затянувшийся разговор. Сигарету она держала очень изящно. Мизинец с вишнёвым острым ноготком был манерно отставлен.

Подождав несколько минут, Д. осторожно постучал монеткой по стеклу. Дама кинула на него гневный взгляд и продолжала телефонную болтовню. Через некоторое время Д. снова постучал. Дама повесила трубку и, не глядя на Д., покинула будку.

– Ну и мужчины теперь пошли! – сказала дама, резко обернувшись и испепеляя Д. ненавидящим, пламенным взором.

Зиночку тут же позвали к телефону. Она была смущена и обрадована.

– Вот не ожидала, что вы догадаетесь позвонить! Приятный сюрприз!

– По телефону ваш голос звучит чудесно! – сказал Д. – С вами очень приятно разговаривать по телефону. Я хочу сообщить вам, милая Зизи, что фотографии готовы и, как мне кажется, они удались.

– Как, уже? – удивилась обрадованная Зиночка. – Так скоро!

Договорились встретиться в воскресенье в два часа дня у входа в Парк культуры. В воскресенье Зиночка была выходная.

Комментарий

Пожалуй, Д. слишком увлечён фотографией и видит в ней слишком много. Что удивительного в том, что она запечатлевает всё, как оно есть, пусть даже и до мельчайших микроскопических подробностей? Вот если бы ей удавалось запечатлеть то, чего нет! Или то, что есть, но невидимо! Тогда это было бы чудом! А впрочем, любой сносный живописец легко это сделает, обходясь без услуг оптики, химии и бумажной промышленности. Забавно, что современная живопись пытается подчас соревноваться с фотографией, усердно изображая только видимое. Забавно и, пожалуй, прискорбно. Но чего только нет в современной живописи! И чего только в ней уже не было! И чего только в ней ещё не обнаружится! Поживём – увидим. И небось поразимся. А может быть, и восхитимся – это тоже возможно.

Дело вдруг остановилось. Всё было вроде бы хорошо, всё получалось, как надо, всё двигалось в нужную сторону, всё вытанцовывалось, выплясывалось, выпевалось, вырисовывалось, всё лепилось вполне удачно – словом, дело шло. И вдруг оно остановилось. Остановилось и стояло, не двигаясь, как вкопанное. И что с ним стряслось? Какая муха его укусила? Что мешало ему двигаться дальше? Какая преграда возникла перед ним?

Никакой преграды не было заметно и ничего, собственно, не случилось – всё оставалось по-прежнему. По-прежнему Д. спал на работе за кульманом и бодрствовал дома за письменным столом. По-прежнему он кормил своих рыбок и иногда совершал долгие прогулки по городу, полагая не без оснований, что они вдохновляют его на скорейшее завершение его заветного дела. Правда, появились два новых немаловажных обстоятельства – Зиночка и конец света. Но мысли о Зиночке доставляли удовольствие и делу вроде бы не мешали, отвлекая от него лишь слегка и ненадолго. А размышления о всемирной катастрофе, хотя и были мрачными, будоражили воображение, тормошили сознание и настраивали на возвышенный, творческий лад. Однако дело упёрлось, и ни с места. Дело внезапно проявило ослиное упрямство. «Вот скотство! – думал Д. – Время идёт, а оно стоит. Этак, чего доброго, я не успею закончить его к концу света! Нет, какое всё-таки свинство! – продолжал думать Д. – Я с ним вожусь уже четыре года! Я уже две пары штанов над ним просидел! Я ему предан, я в нём души не чаю! Я перед ним наизнанку выворачиваюсь! Я ради него женой пренебрёг! Я для него на карьеру свою плюнул! Всё, что у меня было, и всё, что могло у меня быть, я сложил к его ногам! А оно ни с того ни с сего остановилось! Оно не шевелится! Оно вдруг одеревенело, окаменело! Что за каприз? Что за причуда? Что за озорство? Как прикажете это понимать? Как позволите к этому относиться? Хреновина какая-то, сказал бы Гоша Мятый!»

Бессмысленное и крайне неуместное упрямство обожаемого им дела выводило Д. из себя. Дело явно не желало почему-то прийти к завершению подобру-поздорову. К тому же Д. стали беспокоить его хвостатые красотки. С некоторых пор они стали медлительны, и у них явно ухудшился аппетит. Раньше они непрерывно плавали, то опускаясь на дно, то всплывая к поверхности воды, при этом хвосты их весело развевались, а рты то и дело открывались и жабры энергично двигались. Когда в аквариум высыпался корм, рыбки с жадностью набрасывались на него и животы их на глазах увеличивались, быстро наполняясь пищей. Теперь же вуалехвостки плавали медленно, на дно опускались редко, хвосты их едва колебались, рты открывались реже, и жабры их двигались почти незаметно. В этой томной медлительности, в этой задумчивости, в этой загадочной меланхолии была, конечно, некоторая прелесть, но всё это было неспроста, и Д. тревожился. «Хандрят? – думал Д. – Или кислороду в воде не хватает? Или надоело им плавать в этом жалком тесном аквариуме? Надо сменить корм! – решил он наконец. – Это должно их приободрить, расшевелить, развеселить!» И в субботу он отправился за хорошим кормом на звериный рынок.