Да, в природе и обществе бывают совпадения. Хорошие и плохие. Весной 1999 года я прилетел в Сан-Франциско. И тотчас на одном из заседаний американского общества экспериментальных онкологов носом к носу столкнулся с доктором Полом Калабризи, бывшим директором Ракового центра при РВГ. По возвращении в Провиденс я оказался в круговороте поистине тяжелых совпадений. Одним из них был внезапный визит доктора Ванебо, который, смущаясь и недоговаривая всего до конца, как это бывает с ним, когда он в себе неуверен, сказал, что деньги кончаются.

Как истинный американец, я ответил: «OK».

В первый раз в Америке я оказался лицом к лицу с возможностью потерять работу. Денег из гранта хватало только до конца октября. В совдеповской России все представлялось, как ни странно, проще. В самом крайнем случае можно было пойти работать районным терапевтом. Везде требовались районные терапевты: в городских, сельских или заводских поликлиниках. Можно было — как случилось со мной — пройти курс усовершенствования и стать «узким специалистом»: эндокринологом, дерматологом, онкологом, физиотерапевтом и т. д. Меня выручал диплом врача общего профиля. В Америке эмигранту надо сдать специальный экзамен и пройти длительную резидентуру. Я распорядился собой и судьбой своей семьи иначе: выбрал науку и литературу. Мне везло много лет (с конца 1987 до конца 1999), а при переходе на 13-й год фортуна изменила. За спиной ничего не было. Никакой опоры. Почти никакой, кроме изначальной профессии микробиолога (в России), опыта работы в экспериментальной онкологии (в США) да нескольких десятков научных публикаций на Западе. Как было сказать Миле, совершенно убитой болезнью Максима, еще и об этом ударе судьбы? Мы мчались в Бостон, где заботами Кэрэн, его будущей жены, Максим был взят из госпиталя и привезен к себе домой. На обратном пути в Провиденс я рассказал Миле о том, что теряю работу. Может быть, это отвлекло ее от горестных мыслей о сыне. Она без колебаний сказала: «Ты найдешь работу, не сомневайся!»

А я сомневался. Провиденс невелик. Возможности найти место в такой узкой области науки, как экспериментальная онкология, ограничены. И тут я вспомнил, что д-р Калабризи заинтересовался данными, представленными мной на конгрессе американских онкологов: «Звоните, Давид, в любое время! У нас есть общие интересы в лечении экспериментальной меланомы».

В конце сентября я позвонил д-ру Калабризи. Он назначил встречу. Я приехал в его лабораторию клинической фармакологии, помещавшуюся в семиэтажном красно-кирпичном корпусе на территории ведущего госпиталя в штате Род Айленд (Rhode Island Hospital). Мы поговорили несколько минут на общие темы внутриуниверситетской жизни. Вскоре пришел заместитель д-ра Калабризи по лаборатории Джим Дарновский. Он был полной противоположностью своего шефа. Калабризи — худощавый, подвижный, остроумный интеллигент с явно выраженными средиземноморскими чертами лица и всплесками остроумия. Дарновский — массивный крепыш, медлительный, основательный, непреклонный, напомнивший мне гайдамаков, какими я видел их на картинах русских реалистов. Я знал Дарновского почти столько же лет, сколько знал Калабризи, с которым Джим одновременно перешел из РВГ в РАГ. Речь зашла об антибиотике тауролидине, синтезированном еще в 1970-е годы европейской фармацевтической компанией Гейстлих-Фарма и обладавшим широким спектром антибактериальной активности. Особенно эффективен тауролидин оказывался при гнойных перитонитах, вызванных кишечной палочкой. В США тауролидин выпускала фармацевтическая компания Картер Воллас. Я слушал с понятным удивлением и вполне объяснимым интересом и думал: «Неужели мне предложат вернуться к экспериментальной химиотерапии инфекционных заболеваний? Но в разговоре с Калабризи в Сан-Франциско несомненно речь шла о меланоме». Беседа вскоре сконцентрировалась на онкологии. Судя по экспериментам, выполненным в лаборатории д-ра Калабризи in vitro и на лабораторных животных (мышах), тауролидин активно подавлял размножение различных типов раковых клеток, в том числе: рака простаты, яичника, злокачественной мезотелиомы и др. Д-р Калабризи предложил мне перейти в его лабораторию и заняться исследованием химиотерапевтической активности тауролидина на модели экспериментальной меланомы. Если бы даже я и не был на грани потери работы в Роджер Вильямс госпитале, это было весьма лестное предложение с возможностью работать у знаменитого американского онколога. Да и материальные условия здесь были несравненно выше прежних.

С ноября 1999 года я начал изучать активность тауролидина в отношении меланомы (человеческой и мышиной) у д-ра Калабризи. Правда, самого шефа удавалось видеть не чаще одного раза в неделю по пятницам во время лабораторных конференций. Нередко он бывал в отъездах по делам многочисленных фармацевтических фирм, постоянным членом научных советов которых он был. «Doctor Calabresi is travelling»[3], — говорила его секретарша. У него были и многочисленные обязанности в системе Американской академии наук. Достаточно сказать, что д-р Калабризи начиная с 1991 года был Председателем Национального Совета по Онкологии при Конгрессе США. Как я узнал позже, д-р Калабризи родился в 1930 году в Милане в итальянско-еврейской семье. Отец его был антифашистом и в 1939 году эмигрировал в США. Закончив медицинский институт при Йельском университете, д-р Калабризи стал одним из основоположников химиотерапии рака. Я познакомился с ним еще в конце 1980-х, когда д-р Калабризи возглавлял Раковый центр при РВГи был главным врачом госпиталя. Я вошел в Раковый совет госпиталя в самом начале 1990-х. Обычно он тихо появлялся в конференц-зале в середине заседания совета, когда надо было решать, какие химиотерапевтические и радиологические протоколы будут назначены больному с той или иной злокачественной опухолью. Он прислушивался к обсуждению, всматривался в лабораторные, патологоанатомические или радиологические данные, соглашался с курсом лечения или предлагал свою тактику терапии, и так же тихо, как вошел, уходил. Временами я вспоминал Марлона Брандо в роли Дона Корлеоне из фильма «Крестный отец».

Ровно через 5–6 лет теперь уже в РАГ давнишнее мое впечатление укрепилось. Во время лабораторных конференций д-р Калабризи чаще всего (особенно, если это были данные, связанные с молекулярной биологией) предлагал высказаться присутствующим, а потом делал заключительные ремарки. Как правило, при решении вопроса об эффективности химиотерапии он предпочитал результаты экспериментов на лабораторных животных, аргументированные четкими фотографиями. Оживлялся, когда на фотографиях органов контрольных мышей были видны крупные опухоли, а у животных, пролеченных тауролидином, опухоли не обнаруживались при исследовании невооруженным глазом (макроскопия) и при изучении под микроскопом окрашенных срезов из органов (микроскопил). Любил повторять: «Покажите мне сначала эффект химиотерапевтического препарата в пробирке и в опытах на животных, а потом переходите к расшифровке молекулярных механизмов этого эффекта». Относился к результатам изящных молекулярно-биологических исследований как к иллюстрациям химиотерапевтических экспериментов. Это напомнило мне высказывания моего первого американского шефа — д-ра Абби Майзеля на конференциях отдела: «Продемонстрируйте мне сначала биологический феномен, а потом принимайтесь за его объяснение».