— Они прикольные! — с воодушевлением воскликнул Манулов. — Двое сдохли, третьего завёл, а он утёк, гнида казематная.

Боярин посмотрел на него как на равного.

Жёлудю происходящее казалось сном. Он впервые оказался в подобном месте и малость ошалел. Рабы-верстальщики, надсмотрщики, литературные негры, звенящие цепями, типографские работники в какой-то несмываемой пакости — хозяин показал весь производственный цикл. Из издательства они переместились в присутствие, расположенное через улицу. Вежливый нотариус и услужливый помощник быстро составили какие-то грамотки. Отец обсудил с Мануловым условия аренды, в которые входила стоимость проживания раба и кормёжка, а также процент получаемой от выработки прибыли, перечисляемой владельцу средства продуцирования интеллектуальной собственности, также передаваемой издательству на определённый срок. Договорились, что на пять лет, а затем оная невещественная собственность каким-то чудесным образом неосязаемо переходила обратно-взад во владение хозяина учёного раба. Жёлудю дали много где расписаться и приложить вымазанный в чернилах большой палец. Дарий Донцов сиял как новенький рубль. Наконец, Щавель уложил в бювар большой красивый договор, заверенный подписью и печатью нотариуса. Передав Донцова издательскому привратнику, достойные мужи прошли квартал и устроились в уютном кафе напротив витринного окна, через которое видно было улицу, немногочисленные проезжающие экипажи и красивую ограду издательства.

— Человек, владеющий мастерством сквернословия, написал для нас роман, а мы не издали. Вот горе-то… — продолжал о своих делах Отлов Манулов. — Генерал-губернатор, ныне покойный, издал указ о запрете печатного непечатного слова. Дабы таким образом очистить умы черни от брани и хулительных помыслов в адрес ближних своих и высших себя. Пока получилось ровно наоборот, ругаться стали больше, недовольство в низах возросло. Но государственное мышление рассматривает перспективу, в которой норот отвыкнет от словесной агрессии, а крепкие выражения станут изящными, исполненными элегантности и лепоты. Так возрастёт общая культура простонародья. Вы как думаете, молодой человек?

Непросто юному неподготовленному уму вынести взвешенное, обстоятельное суждение по поводу столь значительного с точки зрения стратегии события.

— Ну, эта… доброе дело, — угодил впросак Жёлудь.

Манулов мгновенно переключился, спасая тонущего парня.

— Тоже считаю высщее повеление манифестацией мудрости. Будем выпускать нравоучительные книжки без обсценной лексики. Народу нужны сказки, много сказок, всем, от мала до велика, чтобы никто не ушёл обиженным. Говорят, в жизни детей той эпохи место Линдгрен занял Лундгрен, а потом Лунтик, и такое воспитание привело к измельчанию, закономерным итогом стал Большой Пиндец.

Принесли разноцветные наливки. Круглые графинчики с жидкостями красного, зелёного и чёрносмородинового цвета обещали праздник.

— Пока не забыл! — издатель достал из внутреннего кармана два пригласительных билета с золотым тиснением, отпечатанных на лучшем глянцевом картоне, какой можно было купить знатоку полиграфии в Великой Руси. — Позвольте пригласить вас на бал-маскарад, устраиваемый в честь принятия меня в Первую купеческую гильдию.

— Моё почтение, — Щавель пожал новоиспечённому знатному купцу руку. — Однако же, балы в период траура?

— Запреты для бедных, — засмеялся Отлов Манулов.

Щавель наполнил рюмки. Они с Мануловым посмотрели на парня со значением.

Тихвинский боярин придвинул ему во владение бювар.

— С днём рождения, сынок! — сказал он.

Шкурки креакла — бросовый материал, цена им в приёмном пункте трёшка за пуд. Их много, они ненадёжны, тонкие, быстро рвутся, да и на ощупь гадкие. Мягкая мебель в офисе, ещё новая, была обтянута креаклятиной и на сгибах потрескалась. В комнате сидели двое. Высокий, костлявый, с коротко стриженными жёлтыми волосами и пронзительными зелёными глазами пиар-менеджер в костюме цвета плевка на асфальте, бирюзовом галстуке и штиблетах с дырочками раскинулся в кресле за директорским столом, а напротив приютился на диване парень. Кургузый пиджачок, штаны до щиколотки. Кургузое всё. Даже лицо его со скошенным подбородком, острым носом и глазами чуть навыкате под низким лбом выглядело недоделанным, будто небесный гончар пожалел глины. Павел Вагин слушал, а москвич жёстко говорил:

— Это не листовка, это добро, как говорят наши маленькие лесные друзья. Где креатив? Где пробуждение читательских эмоций? Чёрт, кинувший взгляд на прокламацию, должен кирпичами срать и люто ненавидеть кого ему указали ненавидеть. А у тебя? Китайцы-яйцы. Отвагин… Конягин! У тебя мать убили, а ты сопли жуёшь. Кенни они убили… Ай-яй-яй, какая потеря! Убитых должны быть сотни, чтобы возрос протест. Надо было указать на замученных в тюрьме подпольщиков, на умерших от голода крестьян, на голодных детей, на дураков и дистрофиков. Насрать, что их нет. Придумай! Написанному верят. Сами потом додумают или вспомнят, что когда случилось. Гляди гномикам в их тупые глаза. Утверждай категорично, работягам это нравится. Ты когда на улице был лицом лицу с народом? Вчера? Не верю. Вчера ты на Болотной в трущобах тихарился. Ах, это улица? Да ты там водку жрал. С народом… Только бабло пилить умеешь, утырок.

— Сам-то не из-за бабла рубишься? — огрызнулся Павел.

Ещё вчера от злости он готов был стены грызть, а сегодня смирился. Мать было жаль, ещё жальче было спонсорских денег.

— На Шанхае… тьфу, уже по-вашему говорить начал… в Шанхае я тебя что-то не встречал. Ты или акционируешь, как все пацаны, или не получаешь боевые, выбирай.

— Акционирую. Урину Малахову кто завалил? Я своё отрабатываю. У меня теперь ни дома, ни семьи… — Вагин хрюкнул и закашлялся.

— Видно птицу по полёту, а молодца по соплям, — желчно заявил менеджер. — Пролетарий сопли выхаркивает, интеллигент глотает. Вот так зелёные креативщики и палятся перед быдлом. Как тебя работяги не прибили, не понимаю.

— Я — Вагин! — вздёрнул подбородок Павел. — Меня все металлисты знают.

— Металлисты… Коротышки, совсем отупевшие от пьянства, — вынес своё определение электорату москвич. — Всё самому приходится делать… Вот как надо работать, смотри, учись и делай как я.

Он выдвинул ящик и бросил на стол лист бумаги канцелярского образца. Павел не торопился и тогда москвич понукнул подчинённого:

— Глянь.

Вагин привстал, дошёл на полусогнутых, стащил листок, плюхнулся обратно. Бумажка выглядела державненько. Написанному сразу хотелось верить. В верхнем левом углу располагался герб. Рядом крупным жирным шрифтом размещался заголовок:

К сведению жителей Великого Мурома

ПРИКАЗ

«Во дают, — проникся уважухой к манагеру Павел. — Со стола мэра скоммуниздили?» Однако уверенность рассосалась, когда он пробежал глазами короткий текст листовки: