и Брежнев) погрязли в выборочном реинкорпорировании – то есть на этапе господства (см. главу одиннадцатую).

Подобным же образом Горбачев взял на себя инициативу в вопросах внешней политики, часто удивляя свою политическую аудиторию внутри страны заявлениями об уступках Советского Союза в области контроля над ядерными и обычными вооружениями, приняв фундаментальное решение сократить потери в Афганистане и выбив почву из-под ног консервативных восточноевропейских элит путем лишения их советских гарантий защиты от революционных сил. Горбачев сформулировал свое видение мира после окончания холодной войны, интеграции Советского Союза в европейский культурный, политический и экономический порядок и демилитаризации внешней политики, что стало основой как для планирования, так и для легитимизации перемен в его внутренней и внешней политике. Горбачев решил снова открыть поток эмиграции, позволив советским гражданам более свободно уезжать на Запад.

Строго говоря, общественные силы, достаточно осмелев и организовавшись, подтолкнули Горбачева к радикализации политики быстрее и полнее, чем это было для него удобно в то время. Перед лицом этой движимой обществом радикализации у Горбачева все еще был выбор: он мог бы объединиться с консерваторами, чтобы «провести черту» и установить строгие ограничения. Вместо этого – до корректировки своего курса в конце 1990 года и за исключением своей реакции на межнациональное насилие на юге – он обычно старался обратить неизбежное в свою пользу. Он сопротивлялся соблазну применить силу, часто вступая в союз с более радикальными силами, используя тактическую внезапность для дальнейшего укрепления своей власти в высших кругах и избавляясь от тех (или сдерживая их), кто предпочел бы использовать такую радикализацию в качестве оправдания для отмены или прекращения процесса реформ. Так, в 1989–1990 годах Горбачев скорее реагировал на происходящее, чем выступал инициатором; но он все еще создавал события благодаря своей способности предотвращать применение государственного насилия против волны радикализма. Трагическое исключение – события в Тбилиси в апреле 1989 года[419]. Когда же осенью 1990 года его нервы не выдержали, то он перестал быть творцом событий и фактически, хотя и непреднамеренно, создал предпосылки как для кровопролития в Вильнюсе и Риге, так и для путча в августе 1991 года.

Творец событий не просто отличается от других, но отличается от них благодаря своим исключительным личным качествам. Доказательства на этот счет кажутся убедительными. Даже те, кто критикует Горбачева за его ограниченную гибкость в последние годы пребывания у власти, признают, что при Черненко он был необычным членом Политбюро. Ни один член этого Политбюро не был способен перехватить инициативу по социально-политическим и международным вопросам, как в конечном итоге это сделал Горбачев. Интеллектуальные способности и гибкость Горбачева, его сила аргументации, его безмятежность на фоне социальных потрясений и вера в то, что турбулентность «сгладится» в долгосрочной перспективе [Tiersky 1990: 114][420], его «устойчивая, целеустремленная мотивация <…> неудержимый оптимизм»[421], его энергия, решительность и тактическое политическое мастерство [Doder, Branson 1990: 31, 304, passim] и его способность учиться по ходу дела [Doder, Branson 1990: 31, 75, 106,126–128,157,163,218–219,374-376][422] отмечали как сторонние наблюдатели, так и его собеседники. По прежним советским стандартам, а также по стандартам международным он выделяется как человек необычайных лидерских качеств. Если бы Горбачев не был избран генеральным секретарем после смерти Черненко, такие события, как разрушение брежневского политического строя, создание и взращивание новых демократических институтов и практик, а также радикальный поворот в советской внешней политике произошли бы в 1980-е годы иначе – или же не произошли бы вовсе.

Стратегия Горбачева: «Прежде всего культура и политика»

Горбачев быстрее продвигался в направлении к политической либерализации («гласности»), политической демократизации и прекращению холодной войны, чем к экономической реформе и федерализации Союза. Таким образом, он рассматривал культурные и политические преобразования как в стране, так и за рубежом в качестве предварительного условия для устойчивого улучшения экономических показателей и межнациональных отношений. Действительно, Горбачев довольно четко сформулировал свой вывод о том, что культурные изменения («человеческий фактор») являются предпосылкой экономической реформы: «Начинать надо прежде всего с перестройки в мышлении и психологии, в организации, в стиле и методах работы, – заявил он в апреле 1986 года. – Скажу откровенно, если мы сами не перестроимся, я глубоко убежден в этом, то не перестроим и экономику, и нашу общественную жизнь» [Горбачев 1987–1990,3: 330].

Некоторые из первых поклонников политики Горбачева быстро заметили и одобрили эту мысль [Tucker 1987, ch. 7; Naylor 1988].

Горбачев использовал свои полномочия, чтобы делегитимизировать старый порядок – как его институциональную основу, так и общественные ценности, которые тот якобы защищал. Одновременно он создавал новые публичные арены, на которых пробудившееся общество могло проявлять инициативу во имя политического и экономического блага страны. Он начал перестройку, определив положение СССР в мире как ситуацию, требующую неотложного хирургического вмешательства, чтобы страна не опустилась до второразрядного положения. Он отреагировал на неприятные сюрпризы (чернобыльская катастрофа в апреле 1986 года; приземление молодого немца на самолете «Cessna» на Красной площади в мае 1987 года) чисткой старой гвардии и утверждением, что эти события продемонстрировали острую необходимость культурных и институциональных изменений. Он установил тесную связь между своей внешней и внутренней политикой, используя силы на международной арене для продвижения политических и культурных изменений в самом Советском Союзе. В каждом случае это служило организационным и техническим целям, но также и более важным задачам преобразования политики, идентичности и культуры. Горбачев стремился преобразовать культуру, одновременно изменив идеологию и организацию советской политики.

Так, открывая советскую экономику для глобальной конкуренции, Горбачев пытался не только усилить давление на советских управленцев и привлечь иностранный капитал, но и заставить в равной степени элиты и массы поверять прогресс достижениями развитых капиталистических стран, а не сравнивать с российским или советским прошлым. Открыв в Москве «Макдоналдс», показывая по телевидению уровень жизни на Западе и поощряя телевизионные дискуссии о ходе экономических реформ в Китае, он не только разжигал аппетиты потребителей, но и подрывал традиционные представления о «капиталистическом аде», посредством которых правящие элиты привыкли оправдывать поддержание малоспособной системы. Открыв страну для культурной вестернизации, Горбачев не просто уменьшил политические, научные и международные издержки, связанные с попытками изолировать страну от информационной революции; он также бросил вызов идее русской или советской «самобытности», оправдывавшей как брежневский порядок, так и ксенофобию русских националистов. Работая над снижением для СССР международных угроз, он создал предпосылки для уменьшения оборонного бюджета и ослабил фобии относительно национальной безопасности, которые использовались для оправдания ключевой роли в экономике военно-промышленного комплекса. Отвергая классовую борьбу за рубежом и подчеркивая приоритет «общечеловеческих ценностей», он не