Хлопнула входная дверь. Вошла Василиса. Потопав сапогами на коврике у дверей и стряхнув снег, она наконец заметила меня.

– Сонька! А ты что здесь делаешь? – голос ее прозвучал неожиданно звонко в темной пустоте подъезда.

Я тяжело поднялась со своего чемодана и ответила коротко, как на уроке:

– Я только что маму похоронила, и мне совершенно некуда идти.

Она не стала задавать лишних вопросов, только подхватила мой чемодан, как пушинку, и меня уволокла за собой. В прихожей Василиса указала мне на тапки и коротко скомандовала:

– Мой руки. Потом, на кухне все расскажешь.

– Я есть не хочу, я только с поминок…

Я последовала за ней не отставая, опасаясь, а вдруг и она сгинет, растворится в сумеречном пространстве длинного коридора.

– Ты похудела, что ли? – она поставила на плиту чайник и достала из холодильника банку варенья.

Я кивнула.

– Там, в Кестеньге, особо не зажируешь. Каша, рыба, калитки…

– Каша, рыба… Дак с мамой-то что случилось? – она почти выкрикнула.

– Мама умерла. А ее племянник Гришка приехал из деревни Растрепино… В общем, она успела его прописать, и теперь, и теперь… – к горлу опять подступили рыдания.

– Что значит умерла мама? Как? Отчего?

– Не зна-аю, – я разревелась навзрыд. – У нее… лицо разбито. Говорят, упала и умерла… То есть сперва умерла, а потом упала.

– Ладно, – Василиса пыталась держать деловой тон. Она была опытной в житейских делах и наверняка понимала, что если я прописана в Кестеньге, то мою родную квартиру легко захватили родственники. – Я постараюсь узнать, у меня в больнице остались связи. Но ты-то теперь как? Куда?

– Не знаю-у, я не хочу назад в Кестеньгу-у.

– Понятно, что не хочешь. Кто бы в эту дыру хотел.

Василиса присела рядом со мной, взяла меня за руку, и это было единственное теплое рукопожатие за целый долгий и страшный день.

– А если тебе замуж выйти? Есть за кого? – спросила она с надеждой.

Я с яростью помотала головой.

– Еще бы я в Кестеньге вышла замуж. Там люди знаешь какие!

– Люди везде люди. Вон, Бушуева и то вышла замуж.

– За кого?

– За тракториста! Во-от с таким болтом… Ладно, не будем сейчас об этом. Я тебе в большой комнате постелю. Родители уехали в Финляндию, так что оставайся на праздники.

– Я тебе не помешаю? – спросила я все еще сквозь слезы.

– Еще бы я сказала, что помешаешь. Что же я, по-твоему, сволочь какая, тебя на мороз выставлять? Погоди, я еще позвоню кому надо. У меня в больнице лечился знаешь кто…

Кто бы там ни лечился у Василисы, только закон был не на моей стороне. Выписалась из квартиры я добровольно, мама Гришку прописала вроде бы тоже не под дулом пистолета, а если он теперь не желает меня принимать обратно, что же, это его право. Мама часто советовала мне: будь хитрей, а я только возмущалась: ну что значит это «будь хитрей»? Обманывай, утаивай, недоговаривай, иди в обход, так? Да как тебе не стыдно, мам! Наверное, житейскую заповедь «будь хитрей» мама вынесла из деревни Растрепино, только ей самой она не больно-то помогла. Обвела нас вокруг пальца хитрая лиса тетя Катя. А как же так случилось, что мама вдруг взяла и умерла, я так никогда и не смогла узнать. Судмедэкспертиза не нашла криминала, против этого не попрешь…

В общем, сразу после праздников отправилась я назад в свою Кестеньгу, единственное место, где меня ждали и вроде бы даже были рады, что вернулась к ним учительница финского языка Софья Михайловна Крейслер. Особенно радовался Шаша, который, оказывается, вовсе и не собирался в свой Мурманск. Потому что дома-то всяко лучше. На охоту можно сходить, в лесу зверья полно, не убудет.

Как же я ошибалась, полагая, что финский язык – это пропуск в большой мир, в котором люди не стоят в очередях за самым необходимым и имеют право говорить что думают. Финский язык оказался путевкой в самую дикую глушь, которая жила еще по законам предков и вела почти натуральное хозяйство, пробавляясь охотой, рыболовством и собирательством. Как ни странно, но родовому сознанию трудящихся тоже важна была прописка, а я была прописана у тети Оку и больше ни на что не могла претендовать.

На Новый год в кестеньгское сельпо привезли всяких вкусностей и одежного дефицита. А Шаша вернулся из Мурманска с большими деньгами. В городе-то он их почти не тратил, разве что на еду, а в рабочей столовой обеды были дешевые, к тому же он почти не пил на работе, там за этим строго следили, и денег у него был целый мешок. Поэтому, когда я как смогла объяснила, что родственники выставили меня вон, так что я в Кестеньге, кажется, навсегда, тетя Оку громко охнула и всплеснула руками – для нее это было очень яркое выражение эмоций, а Шаша натянул полушубок и коротко кинул:

– Одевайся!

– Зачем?

– Давай без лишних вопросов, а. Я сказал: одевайся!

Я покорно надела куртку и шапку. Потом натянула сапоги и варежки, действуя не торопясь и со страхом, потому что больше ничего особенно хорошего не ожидала от жизни. Шаша взял меня за руку и вывел за дверь на мороз. На переломе года дня почти не случалось. Так, около полудня плескались серые сумерки, затянутые низкими брюхатыми облаками. На улице лицо мгновенно заледенело, губы не слушались, именно поэтому я больше не спрашивала, куда он ведет меня, а вовсе не потому, что боялась ослушаться. Мы шли тропой, проложенной сквозь глухие сугробы, мимо школы к самому сердцу поселка, где были почта, телефонная станция и сельпо. Шаша направился прямиком в сельпо. Толкнув плечом схваченную морозом дверь, увлек за собой меня.

– Есть кто живой? – крикнул Шаша в тишину необитаемого зала, и из подсобки тут же выскочила толстая продавщица, поправляя взбитую прическу и надевая на лицо любезную улыбку. Наверняка же просекла, что пришли клиенты с деньгами.

– Чего желаете? – спросила она даже слишком любезно, сверкнув обоймой золотых зубов.

– Так… Нам палку копченой колбасы, килограмм «Мишки на севере», бутылку шампанского…

– Сладкого, полусладкого, брют?

Шаша вопросительно посмотрел на меня. Я пожала плечами.

– Давайте полусладкое и брют. И еще апельсинов штуки четыре. И печеночного паштету…

– Что за праздник у вас? – суетливо отвешивая товар, спросила продавщица.

– Новый год как следует не отметили, – отшутился Шаша и тут же переключился на меня: – Ну а ты чего рот раззявила? Пальто вроде хотела купить.

– Ты откуда знаешь?

– Мамка сказала. Ну так чего стоишь? Выбирай, примеряй.

– Я?

– Ну не я же. Эй, любезная, – Шаша подозвал продавщицу. – Где там у тебя эти польта? Тащи сюда все, какие есть.

– Конечно, конечно, – продавщица скрылась в подсобке и вскоре вынырнула с целым ворохом разномастных пальто. – Есть импортные, вот, например, финское, с утеплителем.