Впрочем, кое-что Буйвол все-таки придумал.

Пока же он выжидал…

Мышь убежала, утащив с собой недогрызенный сухарь.

Буйвол, оставив на столе грязную посуду, стал укладываться спать. Он задул светильник, снял с окошка полушубок, бросил его на лежак. Потом прошелся по комнате, проверил запертую дверь, положил рядом с постелью топор, чтобы – случись чего – разом скатиться на пол, ухватиться за длинное топорище. Конечно, это не меч, фехтовать топором невозможно. Зато его удары проломят любой доспех, а обухом можно смять самый прочный шлем… Буйвол зевнул, подумав, что постоянные размышления – это плохой признак.

Он еще походил по дому. Прикрыл печную задвижку, но не полностью – дрова не прогорели как следует, угли мерцали, словно глаза Локайоха. Сел на лежак, стал разуваться. Одежду снимать он не собирался.

Утром в избе опять будет холодно. Дверь покроется хлопьями инея, окно обледенеет, замерзнет вода в бадье.

Зимой в крестьянском доме не разоспишься. Надо вставать затемно, растапливать печь. Только потом можно будет подремать еще немного. Если нет никаких дел. Если сможешь заснуть.

Буйвол забрался под половик, который заменял ему одеяло, накрылся полушубком, прижался спиной к горячей печной кладке.

Утром она остынет. Сделается мертвенно холодной.

Он закрыл глаза. И тотчас поднялись перед ним тени поваленных деревьев, закружились, закачались, ощетинились сучьями. Запрыгал топор, высекая щепу.

– Насмотрелся, – буркнул Буйвол, уже засыпая.

Всю ночь ему снилась Айхия – она топила печь и пекла пироги.

А он спал, и все ждал, когда же она его позовет.

Он проснулся совершенно закоченевший. Полушубок свалился на пол, шерстяная рубаха задралась выше поясницы, от остывшей печи веяло холодом.

Буйвол открыл глаза. Прямо перед его лицом сидела мышь, смотрела на него влажными бусинками глаз и тоже дрожала.

– Замерзла? – клацнул зубами Буйвол, выпустив из глотки клок тумана.

Мышь вдруг открыла рот, и Буйвол испугался, что сейчас она что-то все-таки ему ответит. Но мышь только многозначительно зевнула и, мазнув человека хвостом по носу, убежала.

Шлепая босиком по ледяному полу, накинув на плечи полушубок, трясущийся Буйвол подошел к закопченному жерлу печи. Он долго пытался высечь искру – одеревеневшие пальцы не держали кремень. Когда огонь наконец-то разгорелся в печной утробе, Буйвол уже не чувствовал ног.

Набив печь дровами, он возвратился в постель и долго лежал, забравшись под полушубок, с головой укрывшись подобием одеяла, смотря через маленькую щелочку на серое окно и слушая, как гудит пламя. Когда печь наконец-то стала нагреваться, он прижал к ней пятки, ягодицы и плечи и забылся дремотой.

Очнулся он оттого, что по его лицу пробежала мышь. Он сморщился, утерся рукой, открыл один глаз.

– Чего тебе?

Мышь выжидающе смотрела на него.

– Есть хочешь? Ладно, сейчас встану… – пообещал он и снова задремал.

Ему пригрезилось, что он поднялся с лежака, обулся, заправил постель, доел остатки похлебки, с рук накормил своего домашнего грызуна, оделся, взял лыжи, деньги, топор и вышел на улицу.

На улице было лето. Пели птицы, шелестела листва, и возле куста рябины стояла улыбающаяся Айхия, и чужим голосом звала его к себе.

Тут он понял, что все это ему снится, и проснулся.

В доме было тепло. Совсем как летом.

Мышь куда-то пропала. Буйвол хотел ее позвать, но не знал, как это сделать. Имени у нее не было, на свист или чмоканье она наверняка не обратила бы внимания.

Он поднялся с лежака, обулся, поправил постель. Взял с шестка теплый горшок с остатками похлебки, вылил в невымытую тарелку, выскреб гущу, набросал сухарей, долго разминал их ложкой. Быстро все съел, думая о тушеной баранине с луковой пережаркой. Потом напился холодной – с острыми льдинками – воды. Положил в затененный угол несколько сухих крошек. Побродил по комнате, разминая закаменевшие мышцы. Подошел к окну, долго дышал на ледяную корку, скреб ее ногтями, тер ладонью. Через протаянную маленькую дырочку выглянул на улицу. Кроме снега ничего не увидел.

– Пора, – сказал он себе и стал собираться – заправил рубаху, одел полушубок, подпоясался. Сунул в рукавицу две приготовленные монетки. Вытащил из-под лежака объемистую засаленную сумку. Заткнул за пояс топор. Отпер дверь, вынув из скоб деревянный брус засова. Подхватил лыжи.

Еще раз обернулся, осмотрел комнату.

Вроде бы все взял, ничего не забыл…

Он открыл дверь. Поспешно, чтобы не выпускать из дома тепло, шагнул через порог, волоча за собой лыжи, оглядываясь через плечо.

И тут какая-то стремительная тень мелькнула сбоку. В голове что-то лопнуло, и крутящаяся алая мгла заволокла сознание.

Когда он пришел в себя, ему снова показалось, что всё случившееся – пробуждение, растапливание печи, завтрак, царапанье обледеневшего стекла, сборы – было сном.

И он никак не мог решить, закончился этот сон, или же нет.

Было холодно. Глаза не открывались – веки словно смёрзлись. Руки не слушались – он их не ощущал.

Неопределенность длилась несколько мгновений. А потом совсем рядом прозвучал издевательский смешок, и незнакомый простуженный голос спросил:

– Где деньги?

Буйвол дернулся. И тут же загудела голова, темя запылало пульсирующей болью, и запрыгали перед глазами алые всполохи.

– Что? – Буйвол пытался разлепить веки.

– Деньги! Где ты их спрятал?

Один глаз открылся, но зрение не вернулось. По-прежнему кружились метелью кровавые сгустки.

– Какие деньги? – Буйвол еще не пришел в себя.

– Твои. – Голос был нетерпелив.

– У меня, – сказал Буйвол, имея в виду медные монеты, на которые он собирался купить в деревне хлеб.

– Где?

– Не знаю. – Он действительно не знал. Рук он не чувствовал, не понимал, где он сейчас находится, в каком положении.

Голова дернулась – он не сразу сообразил, что его ударили.

– Говори, иначе мы из тебя все жилы вытянем!

Очертились неясные контуры. Колыхалось перед глазами мутное пятно – чье-то лицо.

– Ты кто? – спросил Буйвол, морщась. В нем закипал гнев. – Откуда взялся?

Голова снова дернулась. Взвились почти уже осевшие кровавые хлопья.

– Где деньги?!

Буйвол выругался, рванулся изо всех сил. И задохнулся.

Снова раздался смешок – смеялся другой человек, не тот, что спрашивал о деньгах.

– Ты не дергайся, – сказал он спокойно, рассудительно, почти ласково, и по его голосу чувствовалось, что он продолжает улыбаться. – А то ведь и свалиться можешь.