Неожиданно над лагерем внеурочно прозвучала всем знакомая сирена побудки и отбоя. Солдаты-контролеры стали пропускать в театр владельцев пропусков и отчаянно отбиваться от тех, у кого пропусков не было.

В сопровождении полковых командиров и начальников других служб в театр прошли Врангель, Кутепов, Витковский и заняли скамейки первых двух рядов.

Сцена была закрыта тяжелым брезентовым занавесом, и оттуда доносились какие-то рабочие перебранки. Видимо, артисты договаривались о том, о чем еще в спешке не успели договориться.

Наконец перед занавесом встал архитектор, музыкант и режиссер, всеобщий любимец подпоручик Акатьев. Он выждал тишину и громко, голосом циркового шпрехшталмейстера провозгласил:

— Народная пиеса! «Царь Максимилиан и непокорный сын его Одольф»!

После того как стихли аплодисменты, двое солдат натужно раздвинули тяжелый брезентовый занавес.

Сцена была пуста, лишь кое-гда на ней в беспорядке стояли и лежали несколько скамеек. Слева возле свернутого занавеса стоял все тот же Акатьев. Он снова объявил:

— Действующие лица!

И после этого объявления следом, один за другим через сцену пошли главные действующие лица. Посредине сцены они останавливались, кланялись залу и исчезали за кулисой. Акатьев во время прохода каждого действующего лица сообщал зрителям необходимые сведения.

— Царь Максимилиан. Не могу сказать о нем ничего: ни хорошего, ни плохого. Царь, как царь. Хвастливый, жадный и очень жестокий

Одет был царь в то, что смогли найти корпусные портные в своем скудном хозяйстве. Дамский халат изображал мантию. Он был расшит различными блестками из фольги и украшен лентами. И военная шапка тоже вся переливалась блестящими стекляшками. У него из-под мантии выглядывали штаны с лампасами. Видимо, их выпросили на время действия у кого-то из полковых командиров. На груди переливались разными цветами до блеска надраенные бляхи, надо думать — ордена…

Под смех публики Максимилиан скрылся, а на сцене возник высокий тощий его сын Одольф, одетый примерно так же, как и царь-отец, но только несколько поскромнее, шапка победнее, похуже.

— Сын Максимилиана Одольф — объявил Акатьев. — Что о нем можно сказать? В целом хороший парень. Но, к сожалению, безвольный и слабый характером. Но невероятно добрый. Даже удивительно, как у такого папы мог вырасти такой замечательный наследник.

Потом через сцену прошел и галантно раскланялся непонятно что за персонаж: в картонных латах, в одной руке у него бутафорская шашка, в другой — что-то напоминающее щит. На голове нечто, напоминающее кастрюлю. По замыслу устроителей действа это был шлем…

— Аника-воин!

Так, под смех и аплодисменты зрителей, прошли все герои этого праздничного представления: рыцарь Брамбеус, маршал-скороход, старший гробокопатель. Гурьбой прошествовали пажи, стража. Последней шла Смерть. Она была в тряпье и с косой. Остановившись на середине сцены, она несколько раз взмахнула косой и церемонно поклонилась на три стороны — всем зрителям.

После представления всех героев сцена какое-то время пустовала. До зрителей доносились только звуки шагов бегущего человека. И наконец на сцену выбежал запыхавшийся маршал-скороход. Он оглядел зал и поздоровался со зрителями:

— Здравствуйте, господа сенаторы!

После веселых восторженных аплодисментов он продолжил:

Не сам я сюда к вам прибыл,

А прислан из царской конторы.

Уберите все с этого места вон,

И поставьте здесь царский трон.

Прощайте, господа!

Сичас сам царь прибудет сюда.

Стража, слуги, пажи и воины торопливо убирают разбросанный по сцене скамейки и затем, все вместе, вносят на сцену нечто громоздкое, напоминающее причудливый царский трон. И удаляются. И тут же на сцену выходит сам царь Максимилиан, обращается к публике:

— Вопрос вам, господа сенаторы!

За кого вы меня считаете?

За инператора русского

Или за короля французского?

Я не инператор русский,

Не король французский.

Я есть грозный царь ваш Максимилиан:

Шибко силен и по всем землям славен,

И многаю милостью своею явен.

На сцене продолжает идти действие.

Врангель тем временем повернулся к рядом сидящему Кутепову:

— Молодцы! Ничего не скажешь! — полушепотом одобрительно сказал он. — Это кто же такое сочинил?

— Не знаю. Народная, объявили, пиеса. Должно, сам Акатьев и сочинил. Он у нас ба-альшой выдумщик, на все руки мастер: и архитектор, и музыкант, поди, и пиесы сам сочиняет.

— Это тот, который памятник здесь, в Галлиполи, удумал поставить?

— Он самый.

— Какой удивительный народ. В боях, за военными хлопотами недосуг было проявлять свои таланты, — и после коротких раздумий он добавил: — Я уж думал, оторванная от родной земли армия пребывает в унынии и тоске. Ан — нет! Живет! Чувствую, боевой дух пока сохраняется.

Действие на сцене продолжалось. Царь Максимилиан, оглядывая приготовленный для него трон, указывает на него рукой и с удовлетворением говорит:

— Воззрите на сие предивное сооружение,

Воззрите на его дивные украшения!

Для кого сия Грановита палата воздвигнута?

И для кого сей царственный трон

На превышнем месте сооружен?

Не иначе, что для царя вашего.

Сяду-ка я на оное место высокое

И буду судить свово сына непокорного

По всей царской справедливости.

Под смех зала Максимилиан, кряхтя, по лестнице взбирается на вершину трона и там усаживается. Поболтав от удовольствия ногами, продолжает:

— Подите в мои царские белокаменны чертоги

И приведите ко мне разлюбезного мово сына Одольфа.

Нужно мне с ним меж собой тайный разговор вести.

Пажи хором, в один голос, отвечают:

— Сей минут идем,

И Одольфа приведем!

Сделав саблями замысловатые движения, они, пятясь задом, спускаются в зал. В конце зала, у самого выхода, стоял Одольф, укутанный в конскую попону, чтобы его не узнали и не увидели в сумеречном свете зрители задних рядов.

Пажи сняли с Одольфа попону и под руки провели через весь зал на сцену. Там они поставили его перед троном на колени. Пажи встали по бокам с обнаженными саблями. Одольф воздел глаза вверх, туда, где на вершине трона восседал Максимилиан:

— О, преславный Максимилиан-царь,