— Не знаю, — вздохнула она с сомнением. — Он сказал, что придёт, но с ним вы никогда не можете быть ни в чём уверены. — Она смущённо поджала губы, затем с внезапной решимостью продолжала: — Другому я бы никогда не сообщила, но вижу, что вы не из полиции, а ему нужна работа. — Её голос перешёл в шёпот. — Он в маленькой таверне на этой улице. Вы пройдёте через задний двор и увидите зелёную дверь. Постучите, скажете пароль, и вас впустят.

Фрау Вагнер продолжала давать Феликсу инструкции, провожая его к двери.

— Дай-то Бог, чтобы он согласился на эту должность, — вздохнула она, когда Феликс уходил. — И пожалуйста, скажите ему, чтобы он шёл домой, ладно? Мне страшно сидеть целый день одной.

Мендельсону было не трудно найти место встречи конспираторов. Он толкнул заржавевшую железную дверь и оказался в узком грязном дворе. В центре стояла единственная голая липа с кучкой мокрых мёртвых листьев у основания. Он постучал в зелёную, побитую ветрами и исхлёстанную дождями дверь, назвал пароль и был пущен в жарко натопленную, прокуренную комнату. За столом сидело человек десять—двенадцать, их лица утопали в мягком янтарном сиянии от масляного фонаря, висевшего на гвозде на стене.

Феликс узнал Вагнера и подошёл к нему.

— Простите, что я пришёл сюда, — начал он с улыбкой, — но мне очень надо сказать вам несколько слов[116].

Через несколько минут конспираторы тайком выскользнули из таверны, и Феликс очутился один на один с удивлённым маленьким человеком. В ходе своей карьеры он видел множество людей искусства и был знаком с их тщеславием, чувствительностью, постоянными жалобами на глупую публику, которая не признает их шедевров, но никогда не встречался с такой язвительной ненавистью и колоссальным самомнением, как у Вагнера. Битый час он наблюдал за рычащим и кричащим гномом, который стучал кулаком по столу и заявлял, что он бессмертный гений и заставит весь мир признать его, даже если для этого потребуется революция. С жалостью слушал он безумные речи этого выдающегося, но озлобленного человека, который после многих лет лишений и неудач возлагал надежды на безрассудные и катастрофические прожекты. Феликс чувствовал, что этот эгоистичный и отчаявшийся художник, голодный, задавленный долгами агитатор не видел в революции ничего, кроме шанса навязать публике свои оперы, услышать овации, которые преследовали его в бессонные ночи, и заработать огромные деньги, чтобы удовлетворить своё стремление к хвастовству и самолюбованию[117].

Воспользовавшись паузой в словесном потоке Вагнера, Феликс быстро оттолкнул свой стул и поднялся.

— Я понимаю причины, по которым вы отказываетесь от банальной работы, которую я пришёл вам предложить, и, пожалуйста, примите мою благодарность за столь интересный разговор. К вашим услугам.

Вагнер остался сидеть, чтобы скрыть свой маленький рост.

— К вашим услугам, — ответил он грубо.

В дверях сразу же появился владелец таверны. Феликс заплатил за своё пиво и пошёл к дверям.

— Кстати, — бросил он, обернувшись и держа руку на ручке двери, — фрау Вагнер просила меня сказать вам, что она одна и ждёт вас дома.

Вагнер не ответил, и Феликс вышел.

Он быстро забыл об эпизоде с Вагнером во всевозрастающем беспокойстве за Марию. По мере того как заканчивался её контракт в опере, она становилась всё раздражительнее. Её настроения стали ещё более непредсказуемыми. Подобно собаке, кусающей свою цепь, она старалась разрушить узы, связывающие её с Феликсом. Она снова умоляла его вернуться к жене только для того, чтобы кинуться в его объятия и с истеричными рыданиями поклясться, что никогда не уйдёт. Она ссорилась с ним без всякой причины, просто для того, чтобы ослабить напряжение нервов. Кричала, что не любит его, никогда не любила. В другой раз свёртывалась калачиком в его объятиях и мечтала вслух:

— Может быть, я больше не петь в опере и мы уезжаем в Италию, нет? Нет, не в Венецию. Там слишком много грустных воспоминаний. А зимой чересчур много дождей и снега. Может быть, поехать в Таормина...

Однажды, когда Феликс страдал от очередного приступа головных болей, Мария опустилась на колени возле него со слезами в глазах, и в первый раз за долгое время он увидел, как она перекрестилась и стала молиться Мадонне, чтобы он поправился.

В один из этих спокойных моментов он спросил, может ли прийти на её прощальный спектакль в опере. Её ответ был молниеносным, почти резким:

— Нет. Если ты приходить, я не пою.

Феликс попытался спорить: он что, должен быть единственным мужчиной в Дрездене, который не сможет послушать её?

— Если тебе нравится моё пение, я петь для тебя. Только для тебя. Я петь весь день, нет? — Но она не хотела, чтобы он приходил в оперу. — Кроме того, — добавила она триумфально, — ты не можешь купить билет. Даже мышонок не прошмыгнёт в оперу в последний вечер, когда я петь.

Он не настаивал, но категоричность её отказа подтвердила его подозрения. Она может попытаться убежать в ночь после спектакля. Или даже раньше — от неё всего можно было ожидать. Ясно, что ажиотаж на её прощальном спектакле даст ей наилучшие возможности.

Феликс решил, что пойдёт в театр. Но, как она сказала, все билеты были давно проданы. Это должен был быть вечер из вечеров. Феликс неохотно нанёс визит, очевидно прощальный, своему другу герру фон Виерлингу.

Директор оперы был, как всегда, радушным и обходительным.

— Значит, вы не уехали? — спросил он, приветствуя Феликса с сердечной улыбкой. — Я знал, что вы найдёте соблазны в нашем волшебном городе. Конечно, погода все дни была ужасная, но ведь погода ещё не всё, и, если повезёт, можно найти немало приятных занятий и не выходя на улицу. — Тем временем он наполнял неизменные стаканы шерри. Потом повернулся и взглянул через плечо на Феликса с лукавой искоркой в глазах: — Разве не так?