Байкал уже холодил спину, а солнышко еще пригревало лицо. Степанида подставила ему лицо повыше и прижмурилась. Сразу вспомнился первый сон о Панкрате. Так же в тайге. Шел к ней по тропке, там, где они до войны бруснику брали. Шел на своих ногах. Кряжистый, ходкий, грудь петушком, в засаленной своей фуражке, зеленой железнодорожной. Он обходчиком был до войны на старой дороге. Степанида так же подалася к нему вся во сне до жилочки, с жадностью оглядывая его молодое мужицкое лицо с крупняками скул и носа. Бывает же так, ясно, как вьяву привидится во сне. Тогда сжало так на сердце, что подумалось: «Ну вот, помираю». А он сказал: «Нет, рано еще. Ходи. Я хожу и ты ходи». Сдвинул фуражку на лоб сзади, его жест, и пошел… Ой, Панкратушко. Тебе чего, а мне вот тяжко…

Баба Тася, почти сверстница Степаниды, живет на взгорке по ручью. Подымаясь к ее избушке, Степанида пожалела подругу: ей кажен божий день вот так подыматься. С ее-то ногами. Рыжая псина было раскрыла на старуху зубатую свою пасть, но Степанида осадила ее клюкою. Дверь на крошечную Таискину веранду была распахнута, однако никаких признаков жизни: ни дымка печи, ни ведра не было заметно. «Оттопила, что ль, уже, – подумала Степанида. – Таиска тепло любит».

– Дома нет, что ль? – прикрикнула она, входя в полутемный и прохладный с улицы дом.

– Едрит твою в капусту, приперлася! – послышалось из темного угла. – Чего тебя черти носят?

– Все ругаешься, – с осуждением заметила Степанида. – Она тут же села рядом с кухонным столиком на первую попавшуюся на глаза табуретку: – Гдей ты там?

– Тута! Где!

– Тута-матута! Вылазь! Едва дошла до тебя. Ноне уже в последний раз.

– Пошто так?

– Помирать собралась.

– Собиралась баба на базар. Глянула, а кошелек тю-тю.

В углу заскрипела кровать, на которой поднималась темная глыба:

– Ты меня сперва схорони, а потом уж сама пойдешь.

– Ишь ты, чего захотела. Ты меня помоложе на сколь? Я за Панкрата шла, ты ешо босиком бегала.

– Сравнила. Ты за Панкратом, как у Христа за пазухой жила, а мой Сиверко меня бросил. Я одна всю жизнь. Куды ни поверни, везде ветер, а укрыться не за кого.

– В чужих руках пирог толще.

– Ох, едрит твою капусту.

– Будя капустить-то. За этим, что ль, я сюда шла. Выйди, хоть глянуть на тебя.

– Охо-хо-хо! Помереть и то не дадут. – Таисия наконец поднялась и тяжело всей своей перегруженной массою подалась на свет к гостье. – Здорово, Стеша. Как это ты надумала? Силов где набралась!

– Дак сидела-сидела, да понесло меня. Думаю, помрет, никто и не узнает. Где твоя-то, усвистала?

– Сидеть, что ль, будет. Просила: стопи печь, мне кости погреть. «Вечером» – и след простыл. Вот, думаю, помру, может. Зажились мы с тобою, Стешка. Куды к чертям. Сами себе не рады.

Таиска глянула в окно и только теперь, притерпевшись к полутьме, разглядела лицо подруги. Таисия пережила уж восемь десятков лет, и гак опосля них был довольно увесистый. Здоровая когда-то, крепкая, с большим телом и крупным, почти мужичьим лицом, она оплыла и как-то разрыхлела вся. Сырая стала, как сопревший гриб. Живет она давно без мужа. Ее Сиверко, как она зовет его всю жизнь, Васек Сиверцов, и впрямь, как ветер, пронесся по всей ее жизни. Жили – не жили, непонятно, сына, правда, сделал. Так у него по Култуку деток немеряно. Такой уж был лупоглазый, ласковый. Пустой, как бубен. Где-то и пропал в городах. Таиска всю жизнь общественница. Несмотря на громаду своей фактуры, она не переработалась, не износилась за жизнь. То в профсоюзе секретарствовала, то в партийных ячейках комиссарила. Сын ее, Алешка, тихий, слабенький мышонок, тихо спился и замерз зимою на Байкале. Невестка гуляет по сию пору, перебирая молодых освобожденных из лагерей, бросив на руки бабки Алешкину дочку, Наталью. С ней Таиска и мается. Беспутая внучка у нее. Совсем никудышняя. К дому никакого радения. Сиверко, дедушка родимый. Да и сама Таиска не больно по дому шевелилась. В кабинетах-то ейных светлее было! Коммунистка! Они со Степанидой в жизни-то несильно дружкались. Сейчас их старости сошлись. Сядут на лавочку погреться, жизнь вспомнить, все, бывало, к ним кто-нибудь да примагнитится близкий по возрасту, а там и молодняк подтянется послушать, как жили раньше. И пройдет вечерок, с орехами да с беседами. А ноне старики все перемерли. Как-то враз, за эту перестройку, а молодые поспилися, поразъехались. А есть и наркоманы. Вот беда пришла на народ. Хуже войны…

– Чем тебя угощать-то? – вздохнула Таисия. – Сама лежу не жрамши ещо.

– За угощеньем, что ль, сюда лезла.

– До пенсии ешо пять ден…

– Сиди… Я бы знала, что попрусь сюда, сальца бы захватила… Посидела: все Байкал да Байкал. Пойду, думаю, Таиску будить. Нагляделася за жись на Байкал.

– Ох, я бы ещо поглядела! Я не нагляделася.

– Да ты-то конечно!

Таисия глянула так на гостью, что через полутьму прошило. «Ешо в силе бабка, а все прибедняется», – спокойно подумала Степанида. Гостья уже пригляделась к дому и различила лежанку хозяйки со стареньким стеганым одеялом. Над лежанкой портрет Сталина, рядом со старинною рамкою, в которой портреты родителей Таисии, Алешина карточка да в самом углу курносый Сиверко глядит. Нагло, прям как живой. Сама Таиска тоже на карточке, какой была когда-то: полная, цветущая, с переизбытком тела, в серенькой беретке и с книжкою в руках. Прямо как на партсобрании. Она ведь и парторгом была одно время. Кроме лежанки в доме два стола, включая кухонный. Старинное темное зеркало, с которым она замуж шла за Сиверко, висит посреди стены единственной комнаты низенького и тесного домика. Зеркало висит над сервантом, единственным украшением Таискиного дома, низенького и тесного, родительского. Старинный комод, еще тот, какие выбрасывали в семидесятых и который у Клавдии стоит в столярке, для Гохиных инструментов и железок. Кровать в зале, тоже старая, никель потемнел и стерся. Подушки жиденькие, и ковришко на полу с залысинами.

– Не гляди, не мела еще нынче, – заметила хозяйка.

– Не разжилися мы с тобою, – вздохнула Степанида.

– Дак я на государство работала, не на себя, – с вызовом ответила Таисия.

– И я, и я на государство. У меня и того нету. Я у детей на шее сижу.

– У твоих детей шея жирная. Прокормят.

– А Милка с Толькой? Какой у их жир?!

– Эти-то жись профукали! Чего им обижаться.

Таисия сидела без движения тяжелой громадой над столом, и Степанида в очередной раз удивилась, как основательная, правильная, сознательная Таисия, общественница и передовая всегда, сошлась с таким никудышным для жизни Сиверко. И хлесталась за ним и ревновала, и по сию пору забыть не может, хоть и чехвостит его почем зря.

– Пойдем хоть на солнышко, – предложила Степанида. – Чего в темноте-то. Как ты тут лежишь? Холод, как в могиле.