– Привыкаю. Нас с тобой давно там с фонарями ищут.

– Искали бы, нашли. Молчала бы, ты меня моложе.

Степанида хоть и чудит иной раз в своей семье, вроде бы путая года, но это чтобы отстали от нее. На самом деле она помнит все имена и даты и лета крепче, чем кто-либо. Она поднялась, чтобы поднять хозяйку, и пошла к двери. Таискина громада нехотя двинулась за нею. Сели на завалинке. Степанида на солнышке разглядела подругу, словно после долгой разлуки. Хоть и встречаются они на лавочке у Байкала почти каждый погожий день. – Все вянькаешь, – сказала она, – а ни одной морщиночки, вон…

– Толстая дак…

– А я уж давно в щепу высохла.

– А ни в коня овес. Че у тебя, пожрать неча?! Я-то от воды пухну. Напьюсь ее, да сижу смертушку жду. Не идет родимая. Кругом глянешь – народ, как муха, мрет. В войну столь смертей не было.

– И все от водки!

– А пьют отчего? От власти поганой! Разорили страну. Какую страну позорили! У нас колхоз был. Вспомни, сколь мы людей кормили. Омуль – баржами, скота сколь держали. Алеспромхоз: орех один, шкуры, ягода, мех… Детей как учили!

– О господи, боже ты мой!

– Не божи, не божи… Ты сюда церкву свою не путай. Без твой церкви хлестались мы. Сколь я верст прошла по домам. До Глубокой ходили пешим… Помнишь ить. Не совсем ить умом стронулась.

– Ну как же!

– Я с Зинкою ходила, Важихой старой. Она бабничала. Она уж своих рожениц знала. И подгадывала шла, но и я с нею. По шпалам когда, а когда дорогою. По шпалам да по семьям. Кто как живет, кому че надо. А как же! Все сами, везде сами успевали. Потом уж докладывала на совещаниях. Требовала, спрашивала. У нас, не дай бог, ребенок в школу не пошел. И не слыхать такого нигде было… Тут бы полетели головы. Сам министр бы прилетел… Что ты. Нас за тройки чехвостили… А счас: церквей понаставили, а дети голодные, по подвалам живут. Как кино ни включишь, там свечки да попы, а живем – страшно глянуть. Школу хоть закрывай, в больнице дерут три шкуры. Грыжа моя забуянила. Нюрка вызвала скорую. Привезли меня в Слюдянку. А эта сволочь…

– Не греши ты, Таська! Не греши на церкву-то.

– Я тебе говорю про хирурга – четыре тысячи, говорит, стоит операция. А я где возьму? У меня со всеми надбавками тыща семь рублей. И Нюрка на шее. На картошке одной сижу. Ну и увезли назад. Даже укола не поставили. Вот сволочуга. При советской власти бы шоколадку брал да оглядывался. А счас отчего народ мрет? У кого таки карманы по больницам ездить. Разъели хари…

– Да и ты поперек себя толще. Не греши, Таська. Церкву да Бога не трожь. Нам с тобою до смертинки три разочка дохнуть. Там ответ как давать будем?

– Ниче там нету. Никогошеньки! Все это попы выдумали, чтобы деньги с народа драть.

– Тьфу на тебя! – Степанида встала. – К тебе как к человеку придешь, а ты все с помоями.

– Сиди! – Таисия рукою усадила гостью. – Правды-то не любите. Ее никто не любит, правды-то.

– Кака правда-то! Где правда-то твоя: Бога нет! Ты видала, что его нету?

– Я его не видала. Вот вся правда!

– Вошка тоже человека не видит. Она думает, что башка – это земля.

– О, дура-то!

– Зато ты всегда была умнее всех. Такая была умница. Вот и сидишь на завалинке без куска хлеба.

– Я сижу и ты сидишь. Подумаешь, мяса пожевала наутро. – Таисия смахнула слезу. – У тебя просто Панкрат был, а у меня Сиверко… Вот и вся правда.

– Договорилася! – примирительно вздохнула Степанида, заметив близкие слезы хозяйки. «Надо ей мяса послать, – подумала она. – У Клавдии там тушенки еще третьего года. И сроду никому не даст. А Таиска, она последнее отдаст. Потому и не разжилася…» Степанида глянула на соседний огород, густо побуревший от травы. Таисин огород черный: пашня, а соседей лужок, видать, был.

– Чей-то, – спросила Степанида. – Не садили, что ль?

– Будут они садить. У них бабки под боком. По Култуку мало, что ль, старух, у кого картоху выкопать.

– О страму-то!

– Им что, страм, что ль, есть! Оне без совести рождаются ноне. Всю весну им говорила: вскопайте, посадите хоть картохи. Я свою деляну обошла – редьки негде воткнуть было. Редьки! А без редьки нельзя зимою. Повтыкала по краям да в картоху. Во какая редька выбухала. А эти-то еще молодые: пять человек детей: ни полешка во дворе, ни грядки в огороде. Вот недаром говорят – бичи! А бичи-то они для нас бичи. Я бы этот огород носом выпахала.

– Да уж ты-то! Ты у нас огородница.

– Не сидела сложа руки-то. И счас не сижу. Это внучка у меня лень несусветная. Вся в маменьку… алкашку свою. Я-то не сижу сложа руки.

– Дак ты меня моложе на сколь! Я за Панкрата шла, ты на свадьбе в окошко заглядывала. Помнишь?

– Че не помнить. Блузка на тебе шитая была как бы золотом.

– Золотом и шила мама. У меня и пояс был под ворот.

– Как же! Ты ведь богатея была.

– Не трескайся от злости-то, – спокойно урезонила Степанида. – Не с той ноги, что ль, встала! Че ты.

– Правду говорю.

– Кака правда-то. Гляди-ко богатство! Мы с маменькой родимой две недели шили справу на свадьбу. Тятенька из Иркутска мулену привозил. Вот и вся правда. Твой отец маслобойку имел. Тоже не хухры-мухры…

– Толку-то с той маслобойки было. Она как сломалась сразу, так и стояла в амбаре.

– Ну, дык… ко всему надо ручки приложить.

– Ну, куды нам. У нас по Култуку только вы и были с руками.

– Ну, будя брехать-то. К тебе как к человеку, а ты. Нас с тобою две старухи и осталося на всем белом свете. Я других и не знаю уж боле… Все повымерли.

– А Туриха?!

– Туриха твоя. Она когда ешо умом-то обеспутела. Невестка ее, Галина, жалуется, проходу не дает: все кричит – вы у меня воруете. У нее че воровать-то? Трусы – и те все в заплатах. Все говорит, попрячет, в подпол залезет. А потом ищет и на семью кидается – воруют, мол…

– Ой, не дай бог!

– Что ты, свят-свят… Я и то иной раз прикинусь, чтоб не приставали. Вот ты знашь, слово иной раз лень молвить. В церкву бы, думаю, лучше свозили. Сколь уж мне осталося…

– Молчи, говорю, божественная. Счас все божественные.

– Таська! Сколь, говорю, нам осталося! Че он тебе сделал, Бог-то?!

– Я и говорю, ничего он мне не сделал! Ни-че-го-шеньки! Все сама, все сама…

– Дура ты! Тьфу-тьфу! Прости, Господи! Всегда была дурою. Всегдашеньки. Выйдет, бывало, на сцену, откроет рот и давай молотить. А че молотит, зачем сказала… И не поймешь. Лишь бы тебя видали. Дура-то была и есть.

– Во как! – Таисия повернулась к гостье с неожиданной для ее тучности прытью, а Степанида, тоже нежданно для себя, упреждающе подняла вверх клюку.