Здесь же я дышал в такт с моим языком, с легкими моего языка, здесь мог говорить не задумываясь, так же свободно, как выражал свои мысли, играя, бегая, пуская «блины» по воде, когда мне было пять-шесть лет. По-немецки я говорил автоматически – может быть, не слишком правильно, но зато куда более непринужденно, раскованно и вдохновенно.

А вот писать на нем я никогда не умел. Мой письменный французский был значительно богаче, хотя в нем чувствовалась некоторая напряженность, излишнее усердие и меланхолия, чтобы не сказать печаль, – черты, свойственные второй моей натуре, которые я с трудом подавлял в себе при устной речи.

На Рождество 1985 года я был приглашен к Дельфине. Мадлен и Ибель тоже оказались там, принаряженные, учтивые и напряженные. Как ни больно мне было это воспоминание, но я привез Жюльетте и Шарлю, по старому своему обычаю, великое множество всяких сластей, нуги и шоколада. Малышу Анатолю – которого Дельфине удалось забрать к себе на праздники – я подарил куклу с целым набором костюмов: там были платье времен Директории и форма парашютиста, халат медсестры «Красного Креста» со шприцем в нагрудном кармане и несложное облачение лондонского палача с топором в руке (в каком-то смысле эта профессия близка к обязанностям медсестры) и, наконец, плащ Франциска Ассизского с прилагаемыми к нему стигматами на липучках и маленькими пластмассовыми пташками. Не могу скрыть, с каким энтузиазмом я покупал эту замечательную куклу.

Анатоль принялся разворачивать пакет – ему ассистировала Пилотис, – действуя медлительно, аккуратно и покусывая при этом уголок губы – совсем как его бабушка некогда в Сен-Мартен-ан-Ко или в Борме, в Везине или в Шату, но не теперь, когда она сидела на диване в застывшей позе, со стаканом виски в руке, громко и преувеличенно любезно отвечая Мадлен. Анатоль выглядел веселым, но почему-то колебался. Дельфина типично материнским – то есть слегка угрожающим – тоном начала подгонять его, торопя открыть пакет. Анатоль заспешил – он подался вперед, и его личико исказила гримаса тоскливой боязни: с таким выражением дети смотрят на неизвестный подарок, словно сами опасаются стать его добычей. Он долго отковыривал ноготками скотч, потом извлек наконец куклу, ее гардероб и… швырнув все это на пол, горько зарыдал.

Мы помирились два часа спустя. Примостившись у меня на коленях и играя моей зажигалкой, он поведал, что вообще ненавидит любые подарки, и пускай я не думаю, что ему не понравилась именно кукла, – он особенно настаивал на этом пункте, стараясь проявить вежливость, иными словами, скрыть свое разочарование; он объяснил, что для него представляют интерес одни только деньги, когда их ему дарят, что он получает удовольствие лишь тогда, когда покупает на эти деньги кошелек или бумажник, кладет в него оставшуюся сдачу и играет в «захоронки», то есть прячет в самые неожиданные места в своей большой комнате, которую он занимает в доме у отца, – в трусы, в носки, в коробочки, лежащие в других коробочках, побольше, – и вот это доставляет ему огромную радость. Я кивнул. Я вытащил из кармана бумажник, и примирение состоялось.

Я снова увидел Жюльетту – совсем взрослую, девятилетнюю девочку. Познакомился с ее маленькой сводной сестричкой, которой было три года; малышка Матильда ухватила меня за отвороты пиджака, притянула к себе и продекламировала: «Есть семья. Одно я, два я… семья!»

«Понял?» – спросила она меня шепотом на ухо.

«Нет», – ответил я.

«Ну, семья – семь „я"!»

И она никак не могла объяснить мне эту игру слов.

К четырем часам дня уже начало смеркаться. У меня забрезжила робкая мысль об уходе. Дельфина решила показать мне свое последнее приобретение – любопытный торшер с галоидной лампой и рассеянным светом. Вот когда я почувствовал себя стариком. Лампа, хоть и мощная, давала мягкий приятный свет, и просторная комната казалась залитой солнцем. И все же что-то во мне до боли противилось этой новизне, заставляя тянуться к люстре на потолке за жалкой подачкой ее тусклых золотистых огоньков.

Я горячо поздравил Дельфину с покупкой. Поспешил выйти из комнаты и отправиться к Навсикае, запертой в кухне, поскольку сразу стало ясно, что они с Пилотис не поладят. Я рассказал ей о лампах «Pigeon», о лампах «Argan», о лампах «Galle», о розовых лампах «Daum», о кинкетах. Она выпустила коготки, обвела их скептическим взором, убрала и снова выпустила.

Я вернулся в гостиную, затаив против нее раздражение. Эта кошка была абсолютно бессердечным созданием. Дидона – настоящая Дидона – та, по крайней мере, рыдала и выражала намерение (искреннее или не очень) умереть.

Я пересек гостиную и подошел к Шарлю, который щелчками гонял по ковру целую кучу шариков. Рядом с ним были Жюльетта и Анатоль, который, лежа на животе и прищурившись, метился в шарик, откатившийся на край ковра. Матильда, стоявшая на коленках, сосала большой палец. Я спросил у Шарля, можно ли мне поиграть с ними. Они приняли меня в свою компанию и даже изобразили нечто вроде восторга, чем немало порадовали. Я тоже улегся плашмя на пол. В Бергхейме я когда-то ходил в чемпионах по стрельбе щелчками.

Так мы забавлялись минут пятнадцать. Я проиграл, но мое поражение выглядело вполне достойно. Шарль вышел в неоспоримые победители.

«Вы что, собираетесь тут играть целых сто семь лет?» – сердито закричала вдруг маленькая трехлетняя Матильда.

«А почему бы и нет?» – думал я. Сенесе не прожил и половины этого срока. В 1986 году я уже писал во Франции по-немецки. Neunzehnhundertsechsundachtzig.[136]Это напомнило мне Нидерштайнбах, где жили мои дядья. Или Пфульгрисхейм, где жила Марга.

Семья, рассеянная по свету: Эльзас, Баден-Вюртемберг, Пфальц, Кан, Штутгарт, Нейи, Сен-Жермен, Борм, Удон. Иногда кажется, будто мы проводим жизнь, завершая действия, невнятно намеченные кем-то в давние времена, добавляя недостающие части в старинные головоломки, договаривая оборванные фразы, проникаясь чувствами, испытанными лишь наполовину. Как вдруг на этой незавершенности распускаются почки. Ветви дают новые побеги. И появляются листья, появляются книги.

Книги разделяют с самыми малыми детьми и кошками привилегию целыми часами пролеживать на коленях у взрослых. У них есть еще одно необыкновенное свойство, в котором они превосходят даже младенцев и кошек: они обладают властью приковывать к себе взгляд и замыкать уста того, кто в них смотрит, подчинять себе члены его тела, искажать лицо, придавая ему выражение то немой мольбы, то звериной настороженности, то загадочной и, быть может, отчаянной молитвы.

Моя мать читала, курила за чтением, коллекционировала гравюры, фарфор, лампы «Daum» и мало говорила. Тщетно мы занимаемся собирательством. Тщетно я коплю эти обрывки конвертов, эти листочки с записями, сделанными на колене. Эта плотина ничего не удержит.

Время разрушает все. Этот урок мы знаем наизусть, но опыт повергает нас в уныние. Мы умираем. Время разрушает нас и разрушается вместе с нами. Затем мало-помалу, в бездне смерти, время, разрушаясь, навсегда разрушает память о времени, и это некое чудо. Все пережитое нами подобно сну, который мы позабыли. То, что мы видели во сне, подобно забытью, которое мы пережили вновь. Я говорил себе с волнением, почти с пафосом, свойственным всему, что нас волнует, а значит, свидетельствует об искреннем чувстве: «Флоран умер. Мой друг умер». Я долго повторял себе эти слова и всякий раз, произнося их, чувствовал смятение. Я поднимал глаза. Смотрел на группу из бисквита, стоявшую на камине. И думал: «Друг мой! Я больше никогда не увижу вас. Никогда больше не сяду в серое бархатное кресло в вашем салоне на улице Гинмэр!»