Теперь ему требовалась вся его воля для того, чтобы продолжать учебу. Герман расписал свой день поминутно и жестко следил за тем, чтобы не выбиться из графика. В академии он занимался так яростно и двигался вперед так стремительно, что удивлялся даже профессор Нарочицкий, который и так относился к Герману с уважением.

А в другой среде его обитания, связанной с Литинститутом, а потом и с ГИТИСом, и со ВГИКом, и с Суриковским институтом – она все расширялась, эта среда, – никто не удивлялся ничему, и это нравилось Герману чрезвычайно.

Там, в этой прекрасной среде, были приняты самые необычные формы поведения, там говорили много и увлеченно, и после каждого такого разговора, свидетелем и даже почти участником которого он бывал, Герман с жадностью бросался к новым и новым книгам: ему хотелось как можно скорее понять все, что он во время самого разговора не понял.

Его ум работал напряженно, как мощный двигатель, и, главное, в его натуре было достаточно мужества, чтобы без страха встречать все, что открывалось уму.

С Василисой он виделся редко и мельком, она была слишком замкнутая, чтобы что-либо значить в том бурлящем мире, в который он погрузился. Иногда он заходил к ней домой, но чаще они встречались во дворике Литинститута: она передавала ему книги, или он их ей возвращал.

Однажды во время такой вот встречи она вдруг спросила:

– Гера, скажи, пожалуйста… А ты не мог бы сходить со мной в театр?

Взгляд у нее был извиняющийся, такой же, как когда она просила его высвободить ее ногу из скамейки. Наверное, она понимала, что идти с ней в театр он не испытывает никакого желания.

Дело было даже не столько в ней, сколько в том, что Герман вообще не любил театр: ему была непонятна условность этого искусства. Он догадывался, что для того, чтобы находить в этой условности интерес, надо было впервые узнать ее в раннем детстве, а значит, для него театр так навсегда и останется чужим. Он сердился на себя за это, и нелюбовь к театру становилась у него еще сильнее.

Но отказывать Василисе было все же неловко. Он никогда не отказывал девушкам в их пустяковых просьбах.

– В какой театр? – спросил Герман.

– В Большой, – ответила Василиса. – На балет «Жизель». – И стала поспешно объяснять: – Понимаешь, я должна написать рецензию. А мне всегда трудно разобраться, что хорошо, что плохо. Вернее, трудно решить.

– С чего ты взяла, что я в этом разберусь? – удивился Герман. – Я в театре вообще ничего не понимаю, тем более в балете.

Балета он не видел ни разу в жизни.

– В балете, может быть, и не понимаешь. Но в том, что хорошо, а что плохо, ты понимаешь все, – серьезно сказала Василиса.

– Ты преувеличиваешь, – пожал плечами Герман.

Впрочем, ему стало любопытно: что это за дело такое, балет? К тому же он вряд ли попал бы в Большой театр своим ходом – билет стоил бешеных денег, да и не достать было билет, – а тут само собой получается…

– Пойдем, конечно, – кивнул Герман. – Спасибо, что пригласила.

Оказалось, что идти надо прямо сейчас, начало через полчаса. Они еле успели добежать от Тверского бульвара до Театральной площади. Когда попадались на пути ледяные дорожки, он хватал Василису за руку и вез по ним стремительно, а она смеялась.

Большой театр, который он до сих пор видел только снаружи, понравился Герману, когда он увидел его внутри. Места у них были в бельэтаже – зал простирался вверх и вниз. Герман никогда не бывал в таких торжественных помещениях, и в первые минуты ему стало интересно: будет ли этот зал, тускло мерцающий золотом, подавлять его своим величием? Зал не подавлял, а лишь создавал приподнятое настроение; это было приятно.

А то, что происходило на сцене, было не просто приятно – оно захватывало чистой красотою.

Увлекшись новизной своих впечатлений, Герман совсем забыл про Василису. Она тихо сидела рядом, и когда он повернулся к ней, то увидел, что она смотрит не на сцену, где то нежно колеблются, то вихрятся в танце прозрачные фигуры, а на него.

– Тебе не нравится? – шепнул он.

– А тебе?

– Мне – очень.

– Правда? – обрадовалась она. – Как хорошо! А то я думала, вдруг тебе будет скучно.

– Это же красиво, – улыбнулся он. – Такую красоту только пень не почувствует.

– Тогда смотри!

Она тоже улыбнулась. Ее большие глаза сияли счастьем за стеклами сильных очков.

В антракте они пошли в буфет. Денег у обоих вместе хватило только на одну шоколадку «Вдохновение» – на ней были нарисованы балетные фигуры. Вечный недостаток денег страшно смущал Германа, когда он ходил куда-нибудь с девушками, но с Василисой он никакого смущения не чувствовал. Они купили шоколадку вскладчину и съели ее пополам. Шоколадка состояла из множества узких долек, и каждая из них была завернута в серебряную фольгу. Они разворачивали дольки и сразу съедали, и смеялись от нетерпения.

Герману показалось, что спектакль закончился слишком быстро. Это было жаль, он с удовольствием посмотрел бы подольше. Особенно виллисы в последнем действии ему понравились. Они были похожи на лунную Ирину, когда та сидела на подоконнике.

Он подумал, что теперь, наверное, будет ходить в театр: что-то он понял про эту условность, когда увидел ее в самом полном и в полноте своей прекрасном выражении…

Василиса жила неподалеку, на Рождественском бульваре. Герман пошел ее провожать.

Снег лежал на деревьях пышными шапками. Они медленно шли по бульварам – по Тверскому, по Страстному…

– Знаешь, Гера… – Василиса первая нарушила молчание. – А ведь я тебя обманула.

– Ты – обманула? – удивился он.

Василиса и обман – это было что-то трудносовместимое.

– Ну да. Мне не надо писать никакой рецензии. Просто я… Я хотела с тобой куда-нибудь пойти. Мы с тобой так редко видимся и так всегда недолго. А мне хотелось с тобой поговорить.

Ему стало неприятно, что она, оказывается, специально что-то подстроила. Вернее, неприятно было то, что он повел себя ровно так, как она и ожидала. В предсказуемости поведения было что-то биологическое, как у подопытного животного, а Герман очень не любил обнаруживать в себе биологическую примитивность.

Но объяснять все это Василисе он не стал.

– О чем ты хотела поговорить? – сердито спросил он.

– Да ни о чем. – Она посмотрела виновато, и ему сразу же стало стыдно, что он на нее рассердился. – Просто идти и разговаривать. Вот как сейчас мы идем.

С высокой ветки упала легкая снежная шапка. Снег осыпал Василису, и она стала похожа на белую матрешку. Герман улыбнулся: она была смешная и, как всегда, немножко нелепая.

– Мне особо-то и рассказывать нечего. – Он осторожно отряхнул снег с ее волос. – Ветеринария – это постороннему человеку не очень интересно.