– Венедикт Александрович по дороге рассказал мне подробно, – сказала Ольга. – Это все такая подлость, что у меня в такой ситуации, конечно, опустились бы руки. Но мне все-таки кажется, что вам не надо отчаиваться.

– Я стараюсь, – сказал он. – То есть совсем я не отчаиваюсь, что вы!

В эту минуту он был уверен, что это в самом деле так. Еще не хватало ему отчаиваться! Вот когда он в уссурийской тайге заблудился, притом по собственной дурацкой самонадеянности, тогда да, был повод для отчаяния. А сейчас-то что? Свет горит, тепло, с голоду не помрешь…

– Скажите, а можно вам передать еду? – спросила Ольга. – Здесь плохо кормят, конечно. У вас лицо осунулось.

– Разве? – удивился он.

– Да. Я запомнила, какое у вас раньше было лицо. Теперь совсем другое.

Во всем, что она говорила, как смотрела, было то, что называется не прямотой, а прямодушием. Он понял, что и с ней возможно говорить только так же, без обиняков. Да и времени для обиняков не было.

– Мне все равно, какая еда, я к любой привык, вы не беспокойтесь, – сказал Герман. – А что лицо… Так это просто меня глупые мысли одолевают. Одолевали.

Глядя на нее, он был уверен, что глупым мыслям его уже не одолеть. Вернее, тому не одолеть, что он условно назвал глупыми мыслями.

– Какие? – с интересом спросила она.

В ее голосе был вот именно живой интерес, а не праздное любопытство.

– Ну, зачем вам про глупые мысли слушать? – улыбнулся Герман.

– Тогда расскажите про умные, – попросила она и тоже улыбнулась.

Глаза ее от улыбки опять подсветились тем же прекрасным огоньком. Они были странного, неопределимого оттенка. Не серые и не карие, а какое-то чудесное соединение этих трудносоединимых цветов.

– Про умные?

В эту минуту в голове у Германа не было не то что умных – вообще никаких мыслей. Но прежние свои мысли он сразу же вспомнил, ведь она попросила.

Он сказал:

– А, вот что!.. Я не мог вспомнить, кто это говорил, что идеалы всегда соответствуют силе. Вы не знаете?

Она не удивилась такому несвоевременному вопросу.

– Кто-то из немцев, я думаю, – ответила она. – Но мне кажется, что это неправда.

– Почему?

Она сказала так, как будто тоже думала об этом давно. Как будто они оба думали об этом одновременно.

– Потому что, мне кажется, идеалы все-таки существуют не для того, чтобы люди их осуществляли, – сказала Ольга. – У создателя идеалов какая-то другая цель, которой мы не знаем. Тогда при чем же здесь наша сила или слабость? Они в этом смысле не имеют значения. Я же смотрю, например, на звезды, и мне радостно, и я могу смотреть на них бесконечно, хотя прекрасно знаю, что никогда не положу их в карман. Это неправильно? – спросила она.

– Это правильно.

Он не мог отвести глаз от ее лица. У него было такое ощущение, что не в небе, а прямо перед ним оказалась звезда, и он готов был смотреть на нее бесконечно.

Но бесконечность была сейчас для него невозможна. Дверь открылась, и вошел Аверин.

– Ольга Евгеньевна, – сказал он, – вам пора идти. Иначе я не успею переговорить с Германом Тимофеевичем по делу.

– Да-да, конечно. – Ольга поспешно встала. – До свидания.

У двери она обернулась – кажется, хотела еще что-то сказать. Но не сказала и вышла.

Через час, когда следователь спросил:

– Ну что, подумали над нашим предложением? – Герман посмотрел прямо ему в глаза и с неизъяснимым удовольствием ответил:

– Конечно, подумал. А не пошел бы ты… Сказать куда или сам догадаешься?

– Ты бы хоть присматривалась, как бабушка тесто ставит, – сказала Ольга. – Ты же совсем ничего не умеешь, Нинка!

Нинка покосилась на пышное желтое тесто в синей фаянсовой миске. Ни малейшего интереса у нее на лице при этом не выразилось.

– Ничего, надо будет – научится, – усмехнулась мама. – Дело нехитрое. Я, когда после первого курса в деревню приехала, картошку не умела варить. А потом ничего, всему научилась. И она научится.

– Не знаю, – покачала головой Ольга. – Никаких признаков ее обучаемости я что-то не вижу.

– Ну, вы тут пока поговорите о кулинарии, а я дрова для камина принесу, – предвидя, что сейчас ее начнут воспитывать, поспешно сказала Нинка и улизнула из кухни.

В окно было видно, как она идет к дровяному сараю.

Ольга старалась привозить Нинку в Тавельцево почаще: боялась, что дочь слишком болезненно перенесет их с Андреем развод, и хотела, чтобы та побольше была на глазах. Сначала так оно и было – Нинка оторопела, узнав эту новость, и неделю ходила то мрачная, то грустная, то нервно-веселая. Но, к Ольгиному удивлению, утешилась она гораздо скорее, чем можно было ожидать.

– Да у нее роман, – спокойно объяснила мама. – Ты не видишь разве, как она похудела?

– Странная какая-то связь, – пожала плечами Ольга.

– Самая прямая. Появился предмет интереса, и она хочет ему нравиться. За родителей она, конечно, переживает, но своя жизнь ей кажется важнее. Это же молодость, Оля! Сплошной эгоизм. Ну, я надеюсь, у Нинки он просто возрастной, и она его со временем перерастет. А пока пусть наслаждается романом.

– А кто предмет романа, не знаешь? – с тревогой спросила Ольга. – Попадется опять какой-нибудь…

– А что ты сделаешь, если и попадется? Пусть сама учится отвечать на вызовы жизни.

– Темнеет как рано… – сказала Ольга, подойдя к окну.

Было всего четыре часа, но под яблонями уже лежали на снегу синие тени. От ранних январских сумерек на сердце ложилась тоска.

Весь декабрь шел снег. Он завалил деревья до самых веток, и дорожки, расчищенные в таком глубоком снегу, казались древними крепостными ходами. Из-за большого участка, на котором стоял дом, и сам он тоже казался каким-то старинным замком, бесконечно одиноким на бесконечных заснеженных просторах.

– Я выйду, до обеда прогуляюсь, – сказала Ольга.

Она надела старое вытертое пальто, набросила на голову большой пуховый платок, в котором мама сидела на веранде осенними вечерами.

– Оделась бы теплее. Что за пальто, дырки одни. Давно надо было его выбросить.

– Ничего, я ненадолго, по саду только. И оттепель же сегодня, не замерзну.

Ольга обошла весь сад, вернулась к дому, обогнула его, открыла калитку и вышла на улицу. Из-за оттепели снег покрылся водой, и по улице идти было невозможно – очень скользко. Она остановилась у калитки.

Темнели вдоль реки дома, доносился гул редких машин, проезжающих по шоссе. Одна машина свернула с шоссе в Тавельцево. Рассеянно на нее глядя, Ольга поняла, что это не машина, а мотоцикл: он освещал перед собой дорогу одиночной фарой. Она почувствовала, что замерзла, и так же рассеянно подумала, что пора идти в дом. Звук мотоцикла становился все громче, приближался, вот уже превратился в грохот – мотоцикл остановился невдалеке от калитки. Грохот прекратился, свет погас.