Уинтерфинч бывает на Сомме в сентябре каждого года. Ближайшая гостиница находится в соседнем городке, Альбере. Не могу сейчас вспомнить ее название, что-то такое с базиликой. Я останавливаюсь в дешевом пансионе подальше оттуда, жить возле Отюя свыше моих сил. Кстати, у них неплохой ресторан. Вам бы пообедать с Уинтерфинчем, выслушать его историю и решить, какую цену вы сочтете справедливой. Дa, это целое состояние, дорогое состояние. Однако делай как знаешь. Если договоритесь, ты или можешь рассказать ему, где находится дерево, или сказать мне, как я ему должен его доставить. Не забудь, он сложный человек, с перепадами настроения. Постоянно меняет свои решения.

Послушай, давай обсудим подробности по телефону. Хорошо, что Сверре готов одолжить вам машину. Но привет ему не передавай.

И вот что еще. Если вы захотите побыть с ним одни, я подумал: может быть, я посижу с малышом Эдвардом? Я никогда детей не нянчил, но в нашу последнюю встречу многое узнал о нем. Я выстрогал для него из букового дерева игрушечную собачку. Она может шевелить ушками и вилять хвостом. Я сделал ее и задумался. Я уж столько лет столярничаю, а это первая игрушка, изготовленная мною.

Всего тебе хорошего, привет Вальтеру. Дa, и позвони мне, пожалуйста. В телефонную будку у паромной пристани. Как обычно, в воскресенье. В шесть часов, тоже как обычно. А я буду ждать. Как обычно.

Э. Х».

Гвен сидела на крылечке амбара с Грюббе на коленях. Он лежал на спинке и нежился, а она пальцами почесывала ему животик.

– Как хорошо от него пахнет, – сказала она, ткнувшись носом в пушистый мех. – Особенно здесь, где у него мех немножко засалился.

– Это где он не достает, чтобы умыться.

– М-м-м… Чудо. У меня никогда не было дома животных. Даже собаки. Хотя места было полно.

Я подсел к ней на каменное крылечко.

С каждым днем холодало.

– Осень уже, – продолжила Гвен. – Когда загоним овец с гор?

Я ответил не сразу.

И наверное, она уже слишком хорошо меня изучила, узнала взгляд, предвещавший тяжелый разговор.

Все тот же вопрос.

Зачем раскапывать могилу, когда на ней расцвели цветы?

– Ну, хорошо, – сказала девушка. – Я же знала, что этот день наступит. Хочешь во Францию, да?

– Это так по мне заметно?

– По тому, как ты медлишь. По твоей походке. Когда мы разговариваем, ты думаешь о своем. Не слышишь половины из того, что я говорю.

Грюббе, наверное, почувствовал, что она нервничает. Он оттолкнулся задними лапами и соскочил с ее колен.

– Ты хочешь поехать туда сейчас, – сказала Гвен, сняв клочок шерсти с воротника. – Потому что, когда овцы снова спустятся с гор, ты уже не сможешь. Что, не так?

– Я нашел письма, – рассказал я. – Переписку мамы с Эйнаром. На французском. Хочешь, почитай.

– Что интересного может быть для меня в их письмах?

– Из них понятно, что они поехали во Францию в семьдесят первом году, чтобы встретиться с твоим дедушкой.

Гвендолин поднялась. Отошла на пару шагов.

– Так, так… Ясно. Если мы поедем во Францию вместе, то между нами все кончено.

Она что-то знает, сказал я себе. Ищет повод, чтобы оправдать изменение поведения.

– Это почему? – спросил я.

Гвен подняла прутик и бросила его в крапиву.

– Ты что, дурак? Ведь совершенно ясно, что дедушка имел какое-то отношение к тому несчастному случаю, разве нет? И уж приятной неожиданностью это точно не окажется.

Я хотел было сказать, что знаю про их летний дом. Но сказал только:

– Так ты никогда не бывала в Отюе?

– Я? Нет, никогда.

Я пожал плечами. Гвен вспылила.

– Что ты хочешь доказать? Я же говорила, мы каждое лето отдыхали в Европе, разъезжая на «Бентли» и останавливаясь в гостиницах. Но мы всегда ехали прямо в Дувр, оттуда в Кале и потом в Париж. И когда мы проезжали съезды к Сомме, дедушка даже увеличивал скорость.

– Надо же!

– Хочешь сказать, что я вру? Тогда решай уж, Эдуард. Хочешь ты, чтобы я поехала с тобой, или нет. Ты же мне не доверяешь. Ты думаешь, что я что-то знаю о твоем исчезновении.

– Ну так и что, знаешь?

– Сказала же, нет! Да и не хочу знать.

Мне пришло в голову, что Ханне в начале лета говорила примерно то же самое.

Именно здесь, где мы сейчас сидим.

И что я оставил ее, в сущности, по этой причине.

Через несколько дней мы пересекли границу Франции. Не очень-то веселая это была поездка. Казалось, на заднем сиденье молча сидят, прислушиваясь к тому, что мы говорим, два чужих человека, и эти чужаки и есть мы.

Потертые кожаные чемоданы Гвен, упакованные, как для поездки на работу, заняли много места. «Бристоль» посетил с двухдневным визитом автостанцию в соседнем поселке, где его встретили, как старого друга, смазали, отладили и снабдили новыми покрышками вместо потрескавшихся данлоповских, на которых ездил еще Эйнар.

Мы помчались на юг, паромом перебрались в Бельгию и остановились там в отеле. Настораживающие интонации в бристолевском двигателе затихли, и от этого еще явственнее слышались настораживающие интонации в наших разговорах.

«Лейки» в моем багаже не было. В чемодане я спрятал только старые фото 1971 года и копию военной карты. Может быть, и Гвен припрятала нечто подобное. Например, ключ от летнего дома.

Мы спали друг с другом каждую ночь, каждое утро болтали, как раньше, но при малейших разногласиях в разговорах зазвучали обидные словечки.

Во второй половине дня мы добрались до места. До холмистых окрестностей Соммы. Дорога шла вдоль бесконечных полей с натянутыми меж опорами высоковольтной линии проводами. Пейзаж, навевающий забвение, не привлекающий внимания. Во всех направлениях одно и то же: жаркое, пыльное марево, в котором памяти не за что зацепиться.

В автомобильном громкоговорителе оживленно балагурили ведущие французской радиостанции. Они тараторили так быстро, что я не успевал понять, о чем речь. А Гвен посмеивалась над их шутками и подпевала самодовольной поп-музыке, хотя сама же назвала ее гадкой.

Болтовня по радио вселила в меня неуверенность. Я был на пути к собственному фамильному имени. На пути к родине мамы. Я внутренне предвкушал, как у меня возникнет ощущение своей принадлежности к этому месту, ожидал, что почувствую себя дома. Мы остановились у торговой палатки, но кураж, пришедший ко мне в разговоре с Жослен Берле, покинул меня, и я начал запинаться. Теперь, когда я оказался на земле Франции, мое произношение звучало не так, как надо.