В конце 1943 года Бенеш приехал в Москву. Накануне с ним беседовал новый глава польского правительства в изгнании Станислав Миколайчик. Он сменил на этом посту погибшего летом 1943 года в результате авиакатастрофы генерала Владислава Сикорского.

«Поляки вообще не знают, что Советы замышляют относительно них, — отметил Бенеш после беседы с Миколайчиком. — Советы хотят советскую Польшу?» Бенеш полагал, что Москва даст им возможность быть самостоятельными:

— В конце концов попытка советизировать нас или заставить нас провозгласить себя советскими республиками, по-моему, совершенно определенно сделала бы невозможной нынешнюю советскую политику в отношении Англии и Америки, а это для Советов гораздо важнее, чем желание иметь рядом с собой советские Польшу и Чехословакию.

В Большом театре 12 декабря 1943 года, после спектакля, Сталин и Бенеш беседовали за накрытым столом.

— Мы хотим договориться с поляками, — сказал Сталин. — Скажите, как это сделать и возможно ли это? Вы ведь с ними в Лондоне встречаетесь и знаете их?

— Я и убежден, и надеюсь, — ответил Бенеш, — что после войны поляки могут стать разумными и что с ними можно будет сотрудничать.

— Но аж после третьей войны, — скептически заметил Сталин.

— До нее дело не дойдет. Я верю, что это будет после этой войны.

— Будет еще одна война, — уверенно заметил Ворошилов:

— Немцев не изменить, — согласился с ним Сталин. — Они снова начнут готовиться к новой войне, и через некоторое время дело опять дойдет до новой войны…

Он вновь обратился к Бенешу и с иронией спросил:

— Кто такой этот Миколайчик, что за человек?

— Это лидер крестьянской партии, и я считаю его искренним, — ответил президент Чехословакии. — Это не политическая фигура первого класса, он не имеет характера национального лидера, но хороший партийный политик, за спиной которого сильная партия.

Бенеш сказал, что поляки опасаются присоединения к России.

— Дураки, — отреагировал Сталин.

Он встал:

— У нас столько своих собственных забот, а мы будем еще прихватывать польские.

Бенеш осторожно произнес:

— Польские политики в Лондоне — это одно, а польский народ — другое. Народ хороший, так что договор возможен.

— Народ совершенно ничего не значит, — отрезал маршал Ворошилов. — Народ должен иметь вождей, и если их не имеет, то не значит ничего…

Цинизм и презрение к праву народов самим выбирать свою судьбу не оставались привилегией только Сталина.

В ноябре 1944 года Черчилль приехал к де Голлю в только что освобожденный Париж.

«Россия — это большое животное, которое очень долго голодало, — сказал премьер-министр Англии. — Сегодня невозможно не дать ему насытиться. Но речь идет о том, чтобы оно не съело все стадо. Я стараюсь умерить запросы Сталина, который, кстати сказать, если даже и обладает большим аппетитом, не утрачивает здравого смысла. Кроме того, после еды начинается пищеварение. Когда придет час усвоения пищи, для русских настанет пора трудностей. И тогда Николай Угодник, быть может, сумеет воскресить несчастных детей, которых людоед засолил впрок».

И что же? Черчилль сам предложил Сталину поделить Восточную Европу. Это произошло еще до Ялты, в октябре 1944 года, когда Черчилль приезжал в Москву. Черчилль рассказал в мемуарах, что он передал Сталину листок бумаги, на котором обозначил в процентах соотношение влияния Советского Союза и Запада в различных странах Европы.

В Греции, считал Черчилль, Англия имеет право на 90 процентов влияния. Советскому Союзу оставалось 10 процентов. В Румынии, наоборот, советское влияние должно быть подавляющим. В Югославии и Венгрии Англия и Советский Союз должны обладать равным влиянием. В Болгарии влияние Москвы должно быть преобладающим — 75 на 25 процентов. Одни считают этот шаг британского премьера умным ходом в попытке сохранить за Западом хоть какие-то позиции в Центральной и Восточной Европе. Другие — бесстыдной привычкой решать судьбы народов по глобусу.

Сталин тогда согласился с Черчиллем о разделе сфер влияния. Правда, на следующий день Молотов пытался поторговаться со своим британским коллегой Антони Иденом, пересмотреть проценты в свою пользу. Они торговались весь день, но цифры повисли в воздухе. Американцы отнеслись к этой сделке крайне неодобрительно, поэтому соглашение не состоялось.

В Ялте Сталин, Черчилль и Рузвельт установили рубеж, на котором должны были остановиться: с одной стороны, наступающие советские войска, а с другой — войска союзников. После войны эта демаркационная линия превратилась в линию раздела Европы. Но мог ли Запад предвидеть, что рубеж, на котором должны были прекратить свое продвижение вперед армии, сокрушавшие нацистов, станет также и тем рубежом, на котором прекратит существовать и демократия?

В Ялте была также принята декларация об условиях демократического переустройства государств Европы. Ни американцы, ни англичане не согласились на то, чтобы освобождаемые Красной армией страны перестраивались по советскому образцу. Но, может быть, им следовало быть дальновиднее и понять, что это произойдет именно так. Сталин говорил своим партийным товарищам: «В этой войне не так, как в прошлой. Кто занимает территорию, куда приходит его армия, насаждает там свою социальную систему. Иначе и быть не может».

Когда генерал Шарль де Голль побывал в Москве, то из беседы со Сталиным он понял: «Советы полны решимости обращаться с любыми государствами и территориями, оккупированными их войсками, по собственному желанию и усмотрению».

Возвращаясь после конференции в Ялте, каждый член «Большой тройки» чувствовал себя победителем: американцы заручились согласием Сталина на вступление в войну с Японией и создание ООН; англичане добились восстановления статуса Франции как великой державы и обещания расширить состав сформированного по указанию Москвы польского правительства; Сталин пришел к выводу, что его западные партнеры — слабовольные лицемеры, на которых можно давить и добиваться своего в обмен на пустые обещания. Участники Ялтинской конференции и не понимали, в какой степени они обманывали друг друга и самих себя.

Не прошло и полутора месяцев после Ялты, как Черчилль и Рузвельт стали говорить о том, что соглашения, достигнутые в Ялте, потерпели неудачу. Президент Рузвельт считал, что после войны надо создать систему коллективной безопасности, избегая соперничества среди победителей. Он намеревался сразу же после победы над Гитлером вывести американские войска из Европы.

В 1944 году Рузвельт писал Черчиллю:

«Умоляю, не просите меня оставить американские войска во Франции. Я просто не могу этого сделать! Мне надо будет вернуть их домой. Я отказываюсь опекать Бельгию, Францию и Италию: это вам следует воспитывать и наказывать собственных детей… Я не хочу, чтобы Соединенные Штаты брали на себя бремя перестройки Франции, Италии и Балкан. Это не наша задача, коль скоро мы отдалены от этих мест более чем на три тысячи миль».