Я заказал мороженое и стал ждать, пока оно растает, люблю есть растаявшее, особенно зимой. День был тусклый, пыльный, снега давно не было, и ветер гонял по площади пластиковый мешок, на мешке было написано I love my town, и, глядя на него, я вдруг понял, что давно не люблю этот город. Я подумал, что тетка предлагала мне лучшее, что у нее было — дом в альфамском переулке, где пробковый пол согревал ноги, а шкафы выдыхали книжную пыль. Она предлагала мне выход.

Помню, что, прочитав телеграмму, я не сразу понял, что тетка уже умерла, и говорил о ней в настоящем времени:

— Зоя просто скучает там одна, а я давно обещал приехать. Вот и поеду.

— Она всегда хотела забрать тебя, — сказала мать. — Все время намекала, что тебе нужна приличная школа, можно подумать, я отдала тебя в приют для слабоумных.

В тексте говорилось о том, что мы должны непременно приехать на похороны вдвоем, потому что касательно меня в завещании сделана особая запись. Телеграмма пришла на наш прежний адрес, новый владелец квартиры переслал ее матери в Друскеники, а она вызвала меня, сказав по телефону, что у нас плохие новости. Я приехал только на следующее утро, подумав, что речь идет о чем-нибудь вроде докторского пьянства, и мать снова будет ходить по дому чернее тучи, прижимая к вискам смоченную одеколоном салфетку.

Одним словом, я узнал о Зоиной смерти два дня спустя, когда до похорон оставалось всего ничего, помню, что вернулся в Вильнюс ранним автобусом, завернул на квартиру приятеля за паспортом, купил билет за безумные по тем временам деньги и помчался в аэропорт. Мне было двадцать семь лет, и я был уверен, что мое литовское время закончилось и начинается время совершенное, как год Платона, как лето в шлараффенланде, где початки кукурузы так тяжелы, что их приходится катить по земле. Лиссабон, увиденный в детстве, белоснежный и карминный, заволакивал мне глаза, заполонял горло, крутился в барабане моего живота.

Белокурая тетка улыбалась мне с облаков, а Фабиу помавал своей костистой рукой со слабыми длинными пальцами рогоносца. Ладно, я знаю, что над мертвыми не смеются, но я смеюсь над собой, Хани, ведь это не я был ее любовником, а чертов испанец Зеппо, про которого она говорила, понижая голос, как будто в гостиничном номере кто-то мог нас услышать. Рассказы о нем заняли не меньше часа — целый час из короткой тартуской ночи! — и были такими достоверными, что я почувствовал запах и жар андалузца в нашей постели, и без того не слишком свежей и засыпанной крошками от печенья.

— И где теперь этот карбонарий? Ты больше никогда его не видела? — спросил я, глядя на шевелящиеся от зимнего сквозняка занавески.

— Вижу сейчас перед собой, — тетка отбросила одеяло и села в постели, обняв колени и положив на них подбородок — Ты до странности на него похож.

— Он тоже носил очки?

— Да, они и теперь лежат у меня в столе. Очки случайно попали в мою сумку, когда я собиралась второпях: восьмиугольные стекла без оправы с прозрачными дужками. Я хотела переделать их для себя, но для этих очков нужно такое же лицо, как у него. Никакое другое лицо не подойдет.

— А чем я на него похож?

— Фетровым ушком.

— Чем-чем? — мне показалось, что я ослышался.

— Разве ты не читал Честертона? Там говорится, что у джентльмена непременно должна быть шляпа, а если погода для шляпы не годится, то из сумки джентльмена должно торчать фетровое ушко. Когда я тебя увидела вчера на вокзале, такого длинного хмурого щеголя, мечущегося по автобусному перрону, ушко уже торчало из твоего рюкзака, только слабое и едва заметное.

У меня такое чувство, Хани, что я живу на съемочной площадке: дом чуть не разнесла полуголая массовка, друг заделался режиссером, по всем спальням развешаны камеры, и даже в тюремном потолке мигает брусничный зрачок, какой-то просто голливудский нуар. «Sunset Boulevard» какой-то. Вот оно, точно!

Он сказал, что ты классический Джо Гиллис, говорила сбежавшая стюардесса. Если я знаю человека, который смотрел старый фильм с плоскогрудой актрисой, застрелившей любовника, и мог за глаза обозвать меня альфонсом, то это мой школьный друг Лютас Рауба. Он знал про камеры, потому что сам их поставил, он мог затеять эту историю с шантажом, чтобы заработать денег на свой проект, он мог даже изменить голос, чтобы прикинуться Ласло, ведь я так никогда и не видел этого проклятого Ласло. А когда датчанку убили, он понял, что влип в историю, испугался и подставил меня со всей своей дзукийской холодной аккуратностью.

Я ведь рассказал ему про тетку, напился и рассказал, в первый же вечер, как только он появился в моем доме, даже фотографии бросился показывать. Семейные альбомы Брага лежали в кассоне с резными стенками, однажды я взялся их полистать и поразился фамильному сходству: все особы женского пола на снимках были горбоносыми, лоснились волосами и глядели настороженно. Зоя держала в кассоне только те снимки, где она была одна, а прочие — с друзьями и русской родней — отдельно, вместе с документами и счетами. И правильно: фотографии это тоже своего рода счета, рано или поздно ты натыкаешься на них и понимаешь, что до сих пор кому-то должен.

В тот день, когда Лютас закончил возиться с техникой, он пришел в кабинет, где я упаковывал гравюры, снятые со стен, чтобы отвезти их в аукционный дом, постоял, наблюдая мою работу, потом сунул руку в карман и положил на стол две купюры по пятьсот евро.

— Что, плохи дела, Костас? Пустил имение на ветер? Ничего, теперь все изменится, к тебе приехал друг, чтобы выдернуть тебя из болота. Смотри только, не появляйся до вечера.

Я подумал, что он хочет привести женщину, и хотел было посоветовать одну смешливую мулатку, работающую в порту, но тут он добавил:

— Здесь, в кабинете, хороший свет, можно испробовать камеры и порепетировать. Через два дня я получу аванс, так что пора начинать Ortsbetrieb. Картинки мне не нужны, можешь хоть все поснимать, а ковры оставь. Особенно вот этот, атласный.

— За ним скоро покупатель придет, — возразил было я, но посмотрел ему в лицо и замолчал.

Лицо у Лютаса было пустое и многозначительное, точно звездочка примечания, отсылающая читателя к чистой белой странице ( где я читал про эту звездочку?). Глядя в его лицо, я почему-то вспомнил про злополучный аквариум с рыбками, хотя лет двадцать уже не вспоминал.

Когда в восемьдесят шестом Лютасу подарили аквариум, он принес его ко мне, так и пришел по улице Траку, прижимая к груди тяжелую сферу, заполненную зеленоватой водой. Мы поставили аквариум на подоконник в гостиной, он был размером с небольшой арбуз, и мелкие черные рыбки метались в нем перепуганными семечками.

— Моллинезии! — важно сказал Лютас и потряс аквариум, так что вода снова заплескалась. Рыбы тревожно трогали носами стекло. В стайке моллинезий мелькали два снежно-белых малька, я подумал, что это альбиносы, и решил назвать их Альби Первый и Альби Второй.

— Давай их препарировать, — предложил Лютас, — все равно они не выживут, отчим говорит, им нужен шар литров на пятьдесят. Узнаем хотя бы, какие они внутри — такие же белые или нет?