Вчера был у Lee ев, было очень симпатично – я с ним вконец подружился, а она, кажется, по некоторым намекам, ожидает ребенка. Сегодня утром звонили: 1) Ева, приглашая на обед, – я бы не пошел, если б она не дала 10 гин. для мамы; обед, конечно, семейный (хотя она и шепнула вкрадчиво, что хранит мои стихи и «никогда с ними не расстанется»); 2) звонил милейший Сергей, очень довольный пьесой, дал ее Leslie Banks (знаменитый актер) и ждет ответа завтра вечером. Еще буду у него; 3) звонила Будберг – говоря, что в упоении и т. д. от «Sebastian», дала издателю, считает, что много шансов, написала обо мне Walpole у и хочет устроить обед со мной и с ним 20-го; я сказал, что дам ответ завтра, – остаюсь ли; завтра буду у нее; 4) звонил Губский – должен сейчас ехать к нему, – и кажется, придется прервать письмо, мое драгоценное, моя неизмеримая любовь. Мое счастье.

Утром был в «Oriental Furs», позвал Осю (другого не было) в bar, угостил его пивом и передал 20 фунтов, которые будут немедленно тебе посланы. Деньги маме, т. е. Евг. Конст., предложил отсюда послать Саблин, у него эта возможность есть по его благотворительному стажу. Хороший выйдет курс: 1 ф. = 22 марки. Завтракал дома. После Губского – вернусь, зайдет Струве, и мы поедем на литер, вечер к Тырковой, где буду читать «Тиранов».

Priel’ю напишу, – кстати, я бы очень хотел, чтобы ты повидала этих господ.

Жара! Третий день хожу без пальто. Люблю тебя бесконечно. Когда вернусь от Губского, посмотрю, все ли я тебе написал в смысле ответа на твои вопросы и дела, – и если нет, добавлю завтра. Я тебе пишу каждый день, – получаешь ли ты все? Целую твои дорогие глаза.

В.

МИТЕНЬКА МОЙ, ЛЮБИМЫЙ МОЙ!

ПАПОЧКА

Лондон, Бречин-плейс, 5 —

Париж, рю ле Мору а, 31, отель «Роял Версаль»

13 —IV —39

3 часа

Любовь моя, ангел мой, поздравляю вас: 14 лет! Еще неделя, и поцелую тебя, моя нежность. Сегодня мне вдруг захотелось, вставши, все бросить и приехать – тем более что Глеб кисло говорит, что английский вечер у Шкловской больше 3 фунтов не даст (я, впрочем, приму и свои меры). Завтра буду у нее, чтобы с ней лично все это устроить. Теперь вот что: я только что послал письмо Коновалову на Р. О. Euston, London (с тем расчетом, что если он будет тут проездом – а он не знает, что я здесь до 21-го, – то с ним повидаюсь опять). Думаю, что он еще в Париже, у отца. Через «Последи, нов.» легко найти его. Я его спрашиваю в письме: 1) не послать ли, с ссылкой на него, переписанное прошение, С. V, testimonials, прямо вайс-чанслеру лидскому, не дожидаясь объявления (которого, кстати сказать, иногда не помещают вовсе, когда заране наметились кандидаты); 2) не известит ли он Leeds, что я в Англии и могу приехать на необходимое свидание (ибо из Франции будет мне труднее это сделать). Если бы ты могла его поймать, то было бы отлично. Правда, Пэрсу Глеб специально написал насчет второго пункта, и, вероятно, Пэре это сделал, но зихер ист зихер. С другой же стороны, кандидатура моя уже представлена (но помни, адрес дан сайгонский, так что если я буду еще в Англии, то получу извещение об interview и т. д. от них окружным путем Сайгон = Le Marois – 5, Brechin, – не моим везением это, пожалуй, произойдет, как раз когда я буду в середине обратного пути), представлена Коноваловым и Пэрсом: так как можно было (по словам Глебушки) опасаться, что Pares только сказал, что подал (с моим куррикул., составленным Глебом), то вчера я специально отправился к Губским, дочь которых служит секретаршей Pares’a же, т. е. знающей его корреспонденцию. Она мне сказала, что, действительно, он мою кандидатуру послал и что его ждут со дня на день. Мы условились, что она даст мне знать, как только он вернется, чтобы немедленно я мог к нему явиться. На всякий случай я сегодня сам ей позвонил, но его еще нет. Он мне главным образом нужен для того же, о чем пишу Коновалову. Глеб уверяет, что я вообще напрасно беспокоюсь, «что все придет в свое время», что «сами меня известят» и т. д., и никак не может понять, что мне важно все это разрешить теперь же. Зато письмо к Бэрингу он написал отличное (уже переписано в 6-ти экземплярах), и уж послежу, чтобы он собрал подписи быстренько. Вообще, у меня чувство, что что-то должно выйти, да только судьба у нас неряха и больше печется о душе, чем о теле.

Губский все такой же обезьяноподобный и малосимпатичный – в сутуловатости речи, в мрачности с иронической каемкой и даже в облике чем-то похожий на Ахилла К. От него я вернулся домой, переоделся и с «Истребл. тир.» поехал к Тырковой. Там было человек тридцать и кулич. Народ был все больше женский, и боюсь, что впечатленье было несколько жутковатое, – сужу по тому, что после вереницы обычных комплиментов Ариадна намекнула, что боится за мой рассудок. Блеющим певком Глеб прочел несколько стихотворений о Петербурге, присланных анонимной поэтессой из России. Меня, собственно, больше всего интересовала Elisabeth Hill, бойкая крупная мужеподобная дама, с волчьей челюстью и горящими глазами, – лекторша по русскому в Cambridge (та самая). Она мне подробно рассказала о своей работе, о «чудной молодежи» и пригласила меня в октябре прочесть лекцию о 19 веке русской литературы в Кэмбридже, – публичную. Денег за это не получу, но проезд целиком будет оплачен. Я, разумеется, согласился. Вообще, она очень в меня впилась и непременно хочет устроить появление в печати «Sebastian» (у меня все равно нет свободного экземпляра). Она сегодня должна мне позвонить о следующей с ней встрече, пришлось дать два телефона, где я сегодня вечером буду. Несимпатичная. Энергия, напор, ставка на social life (ее студенты поют русские песни – you see what I mean), но прекрасный русский язык – она дочь русского священника. Левоватая – очень даже левоватая. Утром сегодня занимался Приэлем и метаньем au net бумаг для университета, потом купил еще одну (дешевую, но чудную) игрушечку для моего маленького, завтракал и теперь к 5-ти пойду к Будберг, оттуда обедать к Гринбергу (он обещал «что-то придумать», но он тоже размазня, как Глеб), а оттуда к саблинской знакомой, актрисе Чаровой (старой и толстой – так, на всякий случай отмечаю, – хотя если б она была тонка и молода, дело бы не изменилось – I am only interested in one woman – you). Саблины до крайности милы, особенно он (под оболочкой некоторой помпёзности). Я сегодня за завтраком им объявил, что остаюсь в Лондоне до 21-го, а съезжаю от них 17-го утром. Они не возражали. Боюсь, что эти три-четыре лишних дня обойдутся мне дороже всех предыдущих. Кстати: папиросы в день стоят шиллинг, два путешествия под землей (а часто бывает больше двух – до шести или восьми) sixpence – если небольшие расстояния, марка почтовая 2½, а лондонская 1½ pence, ну, и еще бывают мелкие расходы – напр., пришлось купить конверты, так что minimum в день уходит два шиллинга. У меня отложено на билет, конечно.

Написал к Соломон. Не забудь Винавера и – Коновалова. Как с мебелью? Переезжаешь ли ты? Priel’y пишу, что я не вернусь до 22-го и что в крайнем случае моя жена и т. д. Старое его письмо было у меня с собой, – о манускрипте.

Ну вот какие дела, моя душенька. Все, что я делаю, я делаю вроде как в потемках, ощупью, так как чувствую себя кретином в хитрых человеческих отношениях. Я готов к тому, что вернусь в Париж, оставив лидский замок висящим в сиреневой мути на вершок от горизонта, но если так, поверь, что будет не моя вина, – я предпринимаю все, что в моих силах и возможностях. Главным мне сейчас кажется доставить туда бумаги и самому заявиться. Струве еще сомнительнее, чем посланец Кламма.