Не буду отнимать время у читателя описаниями студенческих попоек, купания в Черном море, покупок персиков и черной Асмы на базаре, посещения Чуфут-Кале и Ханского дворца в Бахчисарае, античных развалин в Херсонесе, диорамы «Штурм Сапун-горы» и памятника матросу Кошке в Севастополе, потрясающих бессонных ночей, проведенных рядом с телескопом-рефрактором (каждые тридцать секунд надо было, глядя в двухметровую трубу, уточнять микровинтами направление оптической оси, старое механическое устройство, компенсирующее вращение Земли, было несовершенным), чудесным трофейным цейсовским инструментом, которым я фотографировал, с выдержкой в сорок минут, в поисках Новых и Сверхновых отверстую пасть вселенной — усеянное яркими звездами черное крымское небо в районе созвездия Волосы Вероники, нудного процесса проявления фотопластинок и мучительно долгой работы на блинк-компараторе. Перейду к делу.

Пошли мы одним знойным воскресным утром в пещерный город Тепе-Кермен, расположенный на конусообразной горе-останце, тоже, кстати, прекрасно видной из обсерватории.

Мы — это Зухра, Оксана, я, а также рыжеволосый, веснушчатый и милый пятнадцатилетний сын профессора Троицкого Максим, бредящий Жюль Верном, которого из-за его увлечения и возраста все запросто звали Диком Сэндом или Капитаном, чем он, полагаю, втайне гордился. Капитан вечно вертел в руках небольшую металлическую расческу, чесал ей свою буйную гриву и утверждал, что расческа эта серебряная когда-то принадлежала самому Жюль Верну, о чем свидетельствует якобы гравированная надпись на французском языке.

А еще с нами в поход отправился аспирант Шигаров. Щуплый, маленький, дотошный, помешанный на своих переменных звездах и слегка влюбленный, кажется, в пышнотелую Оксану, ученик Карабая. Свою влюбленность Шигаров манифестировал своеобразно — все время шел недалеко от Оксаны, вроде как хвостик, и внимательно, как будто спектральный анализ муравьев проводил, смотрел через свои толстые старомодные очки в землю, упорно молчал и улыбался. Зухра и Оксана бросали на него исподтишка дерзкие взгляды, переглядывались и хихикали, и он эти взгляды замечал, но виду не показывал, а только еще внимательнее смотрел вниз и еще упорнее молчал.

Молчал не только Шигаров, молчали все. Минут тридцать слышны был только скрип наших кедов и сандалей, шуршание камешков под ногами, шелест листьев, да завывания жаркого ветра, мечущегося между плавящимися на южном солнце холмами.

Я попросил Капитана рассказать нам что-нибудь из Жюля Верна. Знал, что это будет весело. Несколько дней назад он пересказал мне роман «С Земли на Луну». Пока я на блинк-компараторе работал. Часа четыре разорялся. Я чуть со стула не упал. Капитан обладал феноменальной памятью, легко входил в роли, рвал и метал, прыскал слюной и жестикулировал. Был при этом абсолютно серьезен. Мне хотелось и самому посмеяться, и позабавить девушек, и… представиться Зухре — скромной, но симпатичной альтернативой инфантильному слововержцу Капитану и безнадежно старому молчаливому аспиранту-очкарику.

Стройная татарочка с фиолетовыми глазами мне очень нравилась, но никаких ответных чувств я в ней, как ни старался, вызвать не мог. За три дня до нашего похода я был в гостях у ее отца, невероятно быстро соображающего и потому смотрящего на всех скептически профессора Карабая, в доастрономической своей юности кстати профессионально игравшего джаз на тенор-саксофоне. Рассказывал ему о своих успехах на поприще поиска сверхновых. Увы, я так и не открыл ни одной новой звезды, слава пролетела мимо меня, как синяя птичка, даже не задев своим светящимся крылышком, а пять лет назад тут один студент-практикант — без всяких телескопов и блинк-компараторов — открыл Новую в созвездии Утки, просто так, возвращаясь с макаронами и поллитрой под мышкой из магазина. Сенсация! Его поздравляли-обнимали, все телескопы конечно тут же жадно на Новую наставили, телеграммы разослали. Вскоре однако выяснилось, что до него эту же звезду открыли японцы, голландцы и островные китайцы.

После неприятного разговора, в конце которого мне досталось от профессора за неаккуратность, я был приглашен на ужин. Сидел за столом напротив Зухры, старался на нее не глазеть и вести себя достойно. Почти получилось. Лишь один раз я все-таки не удержался и проникновенно-влюбленно (юности так хочется, чтобы ее любили!) взглянул в глаза своей милой, затем набрался мужества, привстал и начал провозглашать тост в ее честь, но никто меня не слушал, и я сел, глотнул «Боржоми», закашлялся и покраснел, как вареный рак. Зухра, когда я начал кашлять и краснеть, вздрогнула, скептически, как отец, на меня посмотрела, капризно повела плечами, покачала головой (это означало — нет, ни за что и никогда) и тут же отвела глаза.

…

Капитан начал торжественно.

— Пятнадцать дней бушевал Тихий океан!

Меня тут же задушил приступ смеха. Подобные фразы казалась мне тогда (и кажутся сейчас) бесконечно, беспощадно глупыми и смешными. Вокруг нас простирались безводные степные просторы. Длящаяся уже месяц засуха окрасила кустарники и деревья среднего Крыма в коричневатые тона, трава пожухла, река Кача пересохла… Тихий океан!

Девушки внимательно слушали Капитана. Оксана смотрела на него с уважением. Зухра сосредоточенно жевала травинку. Шигаров улыбался и смотрел вниз. Изредка, впрочем, снимал очки, поднимал голову, щурил глаза, осматривался и давал нам краткие указания, куда идти. Он в Обсерваторию ездил каждое лето и знал ее окрестности так же хорошо как созвездия крымского неба.

— Приметы Негоро: черная борода и татуировка на руке…

Я догадался, что Максим пересказывает нам не роман, а известный фильм сороковых годов, в котором роль капитана Гуля исполнил грассирующий по-оперному и безбожно переигрывающий Александр Хвыля, а Дика Сэнда — молодой Всеволод Ларионов. Фильм этот недавно транслировали по телевизору и многие ученые и студенты нашей станции его смотрели.

Капитан подпрыгивал как кузнечик, рискуя потерять свои веснушки, и горланил голосом Хвыли, задыхаясь от ложного пафоса:

— Лоботрясы! Бездельники! Любой из вас не стоит и стоптанного сапога с левой ноги моего юнги Дика Сэнда. 120 пустых бочек на борту «Пилигрима»! Когда мы уходили от мыса Горн, киты хохотали нам вслед. Они плевали нам на корму! Пассажиры? Мой «Пилигрим» — не яхта для прогулок. Я китобой, а не извозчик!

Потом вдруг преображался в кузена Бенедикта и блеял: «Я изучаю энтомологию, великую науку о насекомых! Это безусловно четвероногое позвоночное! Собака из породы австралийских динго».

Потом опять ревел Хвылей: «Вот ваш голубой таракан! Кит! Гарпуны в порядке? Остроги, копья? Четыреста чертей!»

Неподражаемо изображал Негоро-Астангова, нашептывал вкрадчиво: «Я служил на лучших пароходах линии Марсель-Гонконг. В совершенстве знаю французскую кухню! Пассажиры будут довольны!»

А потом добавлял ядовито: «Не забываете, что это Ангола, а не Пятое авеню! Капитан Сэнд, не угодно ли барашка по-африкански?»

Нежно мурлыкал: «Мой мальчик, сможешь ли ты найти дорогу в этом страшном океане?»

Становился похожим на архангела, когда проговаривал реплики Дика Сэнда: «Я поведу корабль по компа́су! Только бы нам достигнуть Америки! Земля! Я вижу густой лес, зеленые поляны, множество ручьев! Геркулес, немедленно задержать Негоро! Гаррис сбежал, он заодно с Негоро, он подлый предатель!»